Вот так я и умер в верхних слоях атмосферы, чтобы космонавты могли выжить, а убитый саксофонист — отыскать дорогу в горний мир. Мне в голову пришла следующая мысль: в последние мгновения нашей «второй жизни», прямо перед тем, как все вокруг вспыхнуло, достигнув температуры в 5000 градусов по Цельсию, Карен хотела сказать именно о том, что мы мертвы уже давно. Давно умерли для людей, для мира и, без сомнения, для самих себя.

Мы умерли. Мы свершили то, ради чего были созданы. И если серьезно, нам больше не оставалось ничего другого, кроме как жить.

Когда мы вновь очутились в гостиничном номере, изображения, передаваемые по телевизору, без сомнения, выглядели гораздо более четкими: станция возвращалась на свою орбиту, на экране почти не осталось электромагнитных помех, а музыка саксофона-тенора продолжала звучать. Разве что мелодия доносилась не из динамиков телеприемника. Скорее это больше походило на своего рода эхо.

Эйлер сидел на кровати рядом с нами, музыкальный инструмент цвета тусклого золота торчал из его рта подобно какому-нибудь светящемуся животному.

На улице в воды абиджанского порта падали последние частицы пепла и остатков станции «Мир», мы могли любоваться этим зрелищем через окно комнаты. Благодаря нашему дару — способности становиться биологическими антеннами — в радиоэфире всего мира прозвучало каждое из произведений джазмена, а правда об обстоятельствах его смерти, как говорили, потоком хлынула в редакции СМИ.

Теперь наконец он имел возможность уйти — воссоединиться с бесконечной сущностью, которую мы называем Богом. Эйлер повернулся к нам, прервав монотонную протяжную мелодию, в которой чувствовалось странное влияние аллюзий на ирландско-шотландскую музыку.

— Мы все еще пребываем в одном из отделов коры моего головного мозга, — объяснила Карен. — Мы находимся на обратной стороне точек начала и конца вашей смерти. Именно здесь благодаря мощи нейровируса я смогла добиться абсолютной обратимости. Именно здесь сошлись воедино все жертвы. Вы умерли в Нью-Йорке, но ваша музыка родилась здесь, в Африке. Вы жили в Нью-Йорке, но именно отсюда вы наконец сможете по-настоящему выйти за пределы смерти.

Проклятый саксофонист поочередно посмотрел на каждого из нас, в его взгляде сквозила неподдельная грусть. Саксофон действительно был самым непосредственным продолжением всего его существа, и вам не удалось бы представить себе что-либо, лучше выражающее суть джазмена.

— Что ж, я пойду, — сказал музыкант.

— Да, ваши произведения теперь прозвучали opera mundi.[104] Правда о вашей смерти в ближайшие часы будет опубликована в СМИ, выходящих на всем протяжении Восточного побережья США. Вы вырветесь из лимба Ист-Ривер. Когда вы будете осуществлять переход, поблагодарите «Мир» и советские технологии.

— Полагаю, бесполезно спрашивать у вас о том, как это произойдет? Ведь именно вам ведомы все решения, все ключи и замочные скважины.

— Ничего не произойдет, — только и ответила Карен. — На самом деле все уже случилось. Вы уже ушли, Альберт. Счастливого пути.

Теперь он был всего лишь эхом. Подобно изображениям на экране телевизора, мы, Карен и я, по косой приближались к линии «нормального» течения времени, если только такая существует.

Эйлер успел сделать последнее движение — своим саксофоном. Однако джазмен не поднес инструмент ко рту и не взял его с собой, как мы ожидали, а протянул его в нашу сторону, так что мне не оставалось ничего другого, как схватить этот подарок, тогда как сам даритель обернулся ворохом вспышек, которые постепенно рассеялись в жарком воздухе отеля.

Я взглянул на Карен — она была потрясающе красива. Саксофон блестел в моих руках, изображение на телеэкране стало идеально четким, а бегущая строка в нижней его части уведомляла зрителей о том, что «Мир» вернулся на заданную орбиту и весь экипаж спасся от гибели.

Принцип обратного действия сработал. Карен удалось выполнить поручение мертвого джазмена, а мне удалось последовать за ней гораздо дальше той черты, которую я полагал пределом возможного.

То, что совершенно точно возможно, оказывается до странного неинтересным — так мне почему-то подумалось.

Мы покинули гостиницу через день — отныне нам ни к чему было спешить как бешеным. Мы сдвинули все, что нужно, во времени и пространстве. В нашем новом прошлом мы не проезжали через те города, в которых побывали до «опыта» со станцией, а все сколько-нибудь важные даты больше не соответствовали хронологии нашего «первого» путешествия.

Карен изменила психическое состояние Космоса, по крайней мере — в этой части Солнечной системы.

У нас имелись билеты на самолет, на вечер следующего дня. Нас ждала серия промежуточных посадок по всему миру, после чего мы должны были оказаться в конечном пункте назначения.

Не знаю почему, но мне вздумалось сменить гостиницу — виной тому отзвук, реминисценция присущей мне паранойи. К тому же мне ни капельки не хотелось искушать судьбу. Пришла пора убраться подальше от абиджанского порта, окрестных трущоб и ночных кафе, пользующихся дурной репутацией, и переехать в более цивилизованные места в центре города.

Стоянка такси находилась примерно в пятистах метрах от отеля.

Почему бы немного не пройтись пешком?

У меня инстинктивное чутье на неприятности, которому смело можно доверять. Я нес рюкзак за спиной и саксофон — в руках. У Карен тоже был ее ультрасовременный рюкзак и дамская сумочка «Vuitton».

Перед нами возникла вывеска кабаре. Я обратил внимание на парней, торчавших перед входом. Некоторым из них компанию составляли местные шлюхи. И сразу же понял, что нам стоило бы выбрать другую дорогу, но уже было слишком поздно: спустя считаные секунды мы очутились посреди толпы людей, сновавших по тротуару во все стороны.

Ну и излишне говорить, что дальнейшие события разворачивались очень быстро. Слишком быстро.

Это оказался один из ночных клубов, которые охотно принимают белых и их бабки. Но белые завсегдатаи этого заведения, откровенно говоря, ничем не лучше негров, которые с ними здесь гуляют.

Я чувствовал это. Я это предчувствовал.

Угроза возникла почти со всех сторон одновременно, но особенно опасными оказались два парня.

«О нет, — подумал я. — Только не сейчас».

Но события выходят у вас из-под контроля именно в тот момент, когда вы пытаетесь не допустить этого.

Один из типов отпустил какое-то похотливое замечание в адрес Карен, другой — принялся издеваться над моей рожей и моим саксофоном.

Мы продолжили путь, но эти придурки от нас не отстали, распаляясь все сильнее.

Номер первый — рыжеволосый чувак в полинявшей от морской воды гавайской рубашке преимущественно желтоватых оттенков — встал перед Карен эдаким истуканом и сказал ей весьма банальную непристойность, которая, с его точки зрения, была чудо какой оригинальной. Карен, храня надменное молчание, попыталась обогнуть его, но парень продолжал упорствовать. Есть такая манера настаивать.

Есть такая манера настаивать чуть больше, чем следует.

Что ж. Ладно.

Номер второй — жирный подонок, чье пузо едва прикрывала пропитанная потом белая рубашка с короткими рукавами и джинсы сверхбольшого размера, — приблизился ко мне.

— Твоя подружка? — спросил он у меня.

— А тебе зачем? — ответил я. — Ты что, из полиции, жирная свинья?

Подобные слова всегда должны сопровождаться определенными действиями, а еще лучше, когда такие действия предвосхищают вербальную угрозу. В этом я представляю собой прямую противоположность Карен, своего рода брата-близнеца наоборот. Ведь, по-моему, вовсе не Слово производит действие, но тот или иной поступок порождает определенный смысл. С глухим звуком кулаков, ломающих кости.

Не стоит предоставлять противнику ни малейшего шанса, все-таки подобный вариант — гораздо лучше.

Так что я немедленно перешел к действиям: слитным движением левая нога и таз выдвигаются вперед, а левый кулак мчится прямо к подбородку наглеца. Но таким образом обеспечивается всего лишь технический нокаут. Я же хотел большего. Вот почему вверх взметнулась моя правая рука, и вывернутый кулак обрушился на висок жирдяя всеми фалангами пальцев — удар сбоку, ушу.