Через месяц у нее не было времени, они ездили на уик-энд в Париж. Она стояла на том самом месте, как ей думалось, на котором стояли когда-то ее Витька с Олечкой. Она стояла и была погружена в воспоминания о нем. Сердце рвалось наружу с тоскою, уже ставшей хронической. Даже в глазах ее поселилась эта глубокая тоска и никогда не покидала своего уютного пристанища.

Еще через месяц, на уик-энд, намеченный ею для посещения фотолаборатории, они с классом были в Италии. Потом их группой возили в Грецию. И так они пропутешествовали почти все время. Перед Алинкой менялись архитектурные стили разных культур и разных эпох, картины великих художников, лица людей и их речи. Площадь де Голля, Эйфелева башня, Марсово поле, Триумфальная арка — это Париж. Он потряс ее своим блеском, своим великолепием и непревзойденным величием его творцов.

Венеция, в которой Алинка вряд ли осталась бы жить, не меньше Парижа восхитила ее дворцами Кад'Оро и Вендрамин Калерджи. И вечный город Рим, в который, как известно, ведут все дороги, с его Колизеем и Пантеоном, с площадью Святого Петра и «Театро дель Опера», затем Афины, в которых все так и дышало величественной историей.

Стоили того эти несчастные случайные снимки, чтобы ради них пропустить поездки по историческим местам? Алинка даже не задавала себе этого вопроса, и постепенно воспоминания о странном посещении маленькой фотолаборатории как-то сами по себе улетучились из головы.

Но вот она снова в пассаже. Звенькнул мелодичный колокольчик, качнулись в полумраке все те же цветные рыбки и жесткие водоросли, бросилась в глаза играющая тенями лепнина, и Алинка молча замерла в пустой приемной.

Как будто и не было времени, в котором столько произошло с ней интересного и разнообразного. Тот же запах заставил заиграть ее ноздри. Запах химии и влажной бумаги, запах дождя и плотной вуали, запах искусственных цветов и тонких светлых волос фотомастера.

Нерешительно Алинка потопталась на месте и уже намеревалась было выйти, как распахнулись портьеры, и в снопе света возник, словно материализовался из ничего, высокий и стремительный фотограф.

— Здравствуйте! Здравствуйте! — Он простер к ней свои изящные руки, будто собирался дотянуться до нее прямо из противоположного конца комнаты, и чуткие его пальцы нервно заиграли в воздухе. — Ну где же вы пропадали? Неужели вам трудно было подождать с полчасика, пока я проявлял пленку?

— Я не знала, — попыталась робко возразить Алинка, но он не стал слушать ее оправданий. Он пролетел мимо нее в свою потайную дверцу, и из-за портьер, в которых он только что стоял, послышалось легкое шуршание. Потом оттуда показалась хорошенькая девичья головка. Головка извинилась и тут же исчезла.

Дверь отворилась. Фотограф вышел с кипой снимков в руках, словно с ворохом разноцветных осенних листьев. Так и казалось, что сейчас он подкинет их кверху, и с потолка посыплются шуршащие, пахнущие плесенью и тревогой, пятипалые распахнутые листы. Но он осторожно положил их на столик и пригласил Алинку подсесть.

— Мы скоро? — послышалось из-за портьер.

— Мы уже, — ответил он. Снова послышался шорох, длящийся несколько минут, и на авансцене вновь появилась обладательница прелестной головки.

— Пакет будет готов через месяц. Если хотите, я отправлю его в агентство, — произнес фотограф, глядя на девушку.

— О да, я буду вам благодарна. Вот деньги за работу, — сказала девушка, и Алинка увидела внушительную пачку банкнот. «Неужели это так много стоит?» — прикинула Алинка, подсчитывая, сколько у нее осталось денег после посещения бара и мелких покупок. — «Вероятно, придется прийти еще раз», — подумала она и бросила взгляд на разложенные перед ней фотографии.

Первое впечатление — потрясение, и все же на дне этого чувства таилось невообразимое восхищение его талантом.

Нет, такой она себя точно никогда не видела. Ни в одном зеркале, ни в одном самом прелестном сне.

Нежное, робкое, растерянное живое видение в тонком кружеве света и тени. Почему-то ей стало жаль это создание, не как голодную кошку на краю мусорного бака, не как беспомощную калеку в переходе метро, не как больного ребенка, а просто в душе возникло огромное щемящее чувство жалости, жалости и любви. Жалости от слова ЖАЛЬ, печаль, нежность, тоска, от которой перехватывало дыхание и ныло сердце. Может, это и была сама любовь, осевшая на дне ее огромных серых глаз.

Но вдруг перед ней застыла в дикой позе такая самоуверенная, опытная и хищная куртизанка.

— Кто это? — ахнула Алинка. Еще дитя, она гордо и грациозно светилась в лучах софита. То, что софита, знала только Алина и сам фотограф. Создавалась полная иллюзия внутреннего тонкого и волнующего свечения.

Плотная вуаль, подобная обволакивающей дымке утреннего тумана, нежным скольжением веяла над телом. Сверкала позолота волос, острые соски пронзали ткань накидки, крупные розы казались покрытыми капельками росы и были потрясающи в своем естественном великолепии.

И ни единого украшения, ни единого лишнего штриха, бессмысленной, не несущей нагрузки детали.

— Ну, конечно же, это вы! Вы — моя находка! Вы мое самое большое приобретение! — Глаза фотографа светились диким, нездоровым блеском, и Алинка даже немного испугалась. Не за себя, за него. Ей казалось, что так блестели глаза у золотоискателей во времена золотой лихорадки. Так сходили с ума герои Джека Лондона, так шли на плаху фанатики за какую-нибудь идею.

— Вы — моя песня, понимаете? Мы с вами сделаем миллионное состояние. Я давно искал такой тип. Как вас зовут? — спросил фотограф и порывисто вскочил с диванчика.

— Алина.

Он остановился и стал буквально пожирать ее глазами. Он проникал вовнутрь ее души, снимал с нее одежду, обнажал и стыдливо прикрывал груди, плечи, живот. Собирал в пучок и распускал по ветру волосы, подкрашивал глаза и обводил темным контуром губы. Он лепил ее, как модель, ваял, как скульптуру, играл, как увертюру — и сходил с ума.

При этом он совершенно был уверен, что Алинка, ни секунды не колеблясь, согласится стать его песней.

— Нет, — вдруг произнесла Алинка, и глаза художника тупо застыли на ее лице. Он перестал метаться и замер. Словно его пронзили в самое сердце острым ятаганом.

Потом он ожил, вынул из кармана носовой платок и нежно протер им снимок, дрожащий в его руках. И лишь затем — свой лоб. Лицо его при этом не переменило выражения. Как будто руки жили своей, отдельной от всего остального тела жизнью.

— Нет, я не могу стать фотомоделью, — дружелюбно, стараясь не взорвать скопившегося в душе художника волнения и не превратить его в огнедышащий вулкан, сказала она.

— Почему? — спросил он. При этом он стал тихим и даже робким, словно в чем-то провинился перед Алинкой и теперь не знает, как искупить свою вину. — Почему? Вы будете звездой, вас будут показывать по телевизору, приглашать в кино, портреты ваши разлетятся по всему миру, и миллионы мужчин будут сходить с ума по вашим глазам… Я же не предлагаю вам фото «ню», я предлагаю вам высокохудожественные работы. Как писал Микеланджело, как… — он запнулся и доверительно посмотрел ей в глаза. — Понимаете, это моя самая давняя, самая сокровенная мечта. Вот у вас есть сокровенная мечта?

Алинка смежила веки и увидела Витьку.

— Если бы кто-то пришел и похитил вашу мечту, как бы вы чувствовали себя?

Витька в Алинкиных грезах стал растворяться, и там, где только что были его черты, оказался пустой черный провал. Она вспомнила картины Модильяни. Лица с пустыми провалами вместо глаз. Жизнь с пустым провалом вместо Витьки. Судьба с зияющей пропастью бессилия вместо мечты.

Алинка открыла глаза.

— Что я должна делать?

— Вы? — фотограф оживился. — Ничего! Делать буду я, а вы будете естественной и живой. Такой, какая вы есть. И ничего больше! Вы будете оставаться собой.

— Собой? Но я не смогу уделять вам много времени, я должна учиться, понимаете? Отец мечтает видеть меня хорошим юристом. У него своя фирма, и кроме меня, у него нет никого, кто мог бы ему помогать. Он не захочет, чтобы я стала фотомоделью.