— Не дури. Они мне нравятся, сам знаешь. Люблю ходить с ними, вот и все.

Подмывало спросить, была ли она любовницей Джорджа Кемпа, но казалось разумным воздержаться: никогда не видав ее вышедшей из себя, я отнюдь не исключал такой возможности, как раз подобный вопрос мог бы вызвать ее гнев. А мне не хотелось давать повод для слов таких обидных, что нельзя будет ей простить. Я был молод, мне только исполнился двадцать один год. Квентина Форда и прочих я почитал старыми и способен был допустить: для Рози они просто друзья. Это давало мне некоторые основания с гордостью сознавать, что я ее любовник. Глядя, как она болтает и смеется со всеми подряд в субботние чаепития, я сиял от самоуважения; вспоминал проведенные вдвоем ночи, и тянуло посмеяться над людьми, не имевшими понятия о моей великой тайне. Но иногда, казалось, Лайонел Хильер поглядывал на меня с лукавством, будто потешаясь на мой счет, и я в неловкости побаивался, не рассказала ли ему Рози, что у нас с нею, или прикидывал, нет ли чего в моем поведении такого, что выдает меня. Я рассказал Рози о своих опасениях, не заподозрил ли нас Хильер; она глянула на меня своими голубыми глазами, неизменно готовыми улыбнуться.

— Не обращай внимания. У него в голове одни пакости, — сказала она.

Я не водил дружбы с Квентином Фордом. Он видел во мне скучного и малозаметного юнца (каким я, конечно, и был) и, оставаясь учтивым, никогда прежде не обращал на меня внимания. Пожалуй, только мое воображение могло подсказать, что теперь он стал со мной холоднее. А Гарри Ретфорд удивил меня однажды, пригласив на обед и на спектакль. Я рассказал Рози про это приглашение.

— Ну, конечно, пойди. С ним страшно здорово. Миляга Гарри, от него не насмеешься.

Итак, я с ним пообедал. Он вел себя очень мило и произвел на меня впечатление рассказами про актеров и актрис. Он был склонен к саркастическому юмору и остроумно проходился по адресу Квентина Форда, которого недолюбливал; я старался перевести разговор на Рози, но о ней ему нечего было высказать. Он походил на резвящегося пса, со смаком и хохотливыми намеками давая понять, что является грозой девиц. Оставалось задаваться вопросом, не потому ли зазвал он меня обедать, что узнал о моем романе с Рози и почувствовал дружеское расположение. Но если знал он, то, выходит, знали и остальные. Надеюсь, я не подал виду, но в душе определенно возымел несколько покровительственное отношение к ним.

Той же зимой, в конце января, объявилось свежее лицо на Лимпус-род, — голландский еврей по имени Джек Куйпер, амстердамский торговец бриллиантами, приехавший в Лондон на несколько недель по делам. Не знаю, как завязалось его знакомство с Дрифилдами, и если даже привело его сюда уважение к писателю, то не оно служило причиной последующих визитов. Крупный полный чернявый мужчина лет пятидевяти, лысый, нос крючком, он имел вид могучий, женолюбивый, решительный и компанейский. И не скрывал, сколь восхищен Рози. Он был явно богат — ежедневно посылал ей розы; она упрекала его за мотовство, но бывала польщена. Я не выносил его, крикливого и вертлявого, ненавидел и беглую речь, которая при всей правильности выдавала иностранца, и изобильные комплименты, которые он отпускал Рози, ненавидел и панибратское его обращение с ее друзьями. Квентин Форд, когда оказалось, что Куйпер нравится ему столь же мало, стал мне чуть ли не ближайшим другом.

— Спасибо, что хоть пробудет он недолго, — морщил рот и супил черные брови Квентин Форд; белые волосы и вытянутое печальное лицо делали его невероятно изысканным. — Женщин не переделать; прохвост им всех милей.

— Он ужасающе вульгарен, — жаловался я.

— Этим и берет, — отвечал Квентин Форд.

Следующие две-три недели я толком и не видел Рози. Джек Куйпер из вечера в вечер водил ее по шикарным ресторанам и по театрам. Я злился и обижался.

— Он ни с кем в Лондоне не знаком, — говорила Рози, пытаясь утихомирить мою взвинченность. — Пока он тут, ему охота побольше повидать. Не очень-то приятно все время ходить одному. У него только две недели осталось.

Я не видел объяснения такому самопожертвованию.

— А не кажется тебе, что он ужасен? — говорил я.

— Нет, он ведь забавный. С ним весело.

— Разве ты не видишь, что он с ума по тебе сходит?

— Ну, ему приятно, а меня не убудет.

— Он старый, и жирный, и противный. У меня озноб, как погляжу на него.

— Не так уж он плох, по-моему.

— Тебе незачем иметь с ним дело, — возражал я. — Это ведь жуткий хам.

Рози поскребла затылок. Такая была у нее неприятная привычка.

— Просто смех, как иностранцы непохожи на англичан, — сказала она.

Наконец-то Джек Куйпер уехал назад в Амстердам. Рози обещала встретиться со мной на следующий день, ради такого случая решили обедать в Сохо. Она заехала за мной на извозчике, и мы отправились.

— Уехал твой поганый старикашка? — спросил я.

— Да, — засмеялась она.

Я обнял ее за талию. (Где-то я уже писал, насколько удобней был экипаж для этого приятного и почти незаменимого акта в отношениях меж людьми, чем нынешние такси, так что, хоть с сожалением, воздержусь от дальнейшей разработки сей темы.) Я обнял ее за талию и поцеловал. Ее губы были подобны весенним цветам. Мы приехали. Я повесил шляпу и пальто (длинное, суженное в талии, с бархатным воротником и бархатными манжетами, в общем, очень изящное) на крючок и сказал Рози, чтоб давала мне свою пелерину.

— Я хочу в ней остаться, — ответила она.

— Ты изжаришься. И простудишься, когда на воздух выйдем.

— Неважно. Я ее первый раз одела. Разве некрасиво? И гляди, муфта в масть.

Я оглядел пелерину. Меховая. Я не знал, что это соболя.

— Выглядит богато. Откуда она у тебя?

— От Джека Куйпера. Вчера, прямо перед его отъездом, мы пошли и купили. — Она погладила мягкий мех, радуясь, как ребенок новой игрушке. — Сколько, по-твоему, стоит?

— Понятия не имею.

— Двести шестьдесят фунтов. Знаешь, у меня в жизни не было ничего, что столько б стоило. Я говорю: уж больно дорого, но он и слушать не хотел. Заставил меня взять.

Рози хихикнула и просияла, ее глаза заблистали. У меня же лицо вытянулось и по спине побежали мурашки.

— Не покажется ли Дрифилду подозрительным, что Куйпер поднес тебе меховую пелерину, которая столько стоит? — спросил я, стараясь, чтобы мой голос звучал непринужденно.

В глазах Рози заиграло озорство.

— Ты Теда знаешь, он ничего не замечает; а если что скажет, я отвечу, будто купила ее за двадцать фунтов в ломбарде, он и успокоится. — Она потерлась лицом о воротник. — Так мягко. И всякий поймет, какая вещь дорогая.

Я старался есть и, чтобы не показать своего огорчения, заставлял себя поддерживать разговор о том о сем. Рози мало меня слушала. Она не могла думать ни о чем, кроме новой пелерины, поминутно поглядывала на муфту, которую упорно держала на коленях, с видом ленивым, чувственным и благодушным. Она меня злила, казалась тупой и обыденной.

— Ты похожа на кошку, проглотившую канарейку, — не удержался я от колкости.

Она только хихикнула:

— Так оно и есть.

Для меня двести шестьдесят фунтов были колоссальной суммой. Я не мог вообразить себе, как можно столько потратить на какую-то пелерину. Я жил на четырнадцать фунтов в месяц, и жил недурно; если не всякому читателю легко умножать в уме, прибавлю: это составляет сто шестьдесят восемь фунтов в год. Мне не верилось, чтоб кто-то делал такой дорогой подарок просто по дружбе; могло быть только одно объяснение: Джек Куйпер спал с Рози все эти ночи подряд, пока был в Лондоне, а теперь, уезжая, расплатился с нею. Как она могла принять подношение? Разве не понимала, что это ее унижает, не понимала, как ужасающе неприлично с его стороны преподносить такую дорогую вещь? Наверное, нет, потому что сказала мне:

— Ведь так это мило с его стороны. Евреи, они все добрые.

— Ему это, видно, по карману, — ответил я.

— О да, у него куча денег. Он сказал: перед отъездом хочет мне подарок сделать, и спросил, чего я желаю. Ну, говорю я, хорошо бы пелерину и муфту к ней, но не могла ж я подумать, чтобы он этакое выбрал. Пришли мы в магазин — я попросила показать какой-нибудь каракуль, но он сказал: нет, соболей, и самых лучших, какие только бывают в продаже. И когда нам это вот показали, так и пристал, чтоб я брала.