— Двадцать восемь чего, милый?

— Мама, ты все испортила!

— Ради всего святого, что я испортила, Питер?

— Я складывал номера на товарных вагонах. Там было 1, 9, 8, 7, 3, а потом ты…

— Извини. Больше не буду тебе мешать.

— Мама!

— Ну, что я еще не так сделала?

— Мне придется ждать другого поезда.

Она часто не высыпалась за ночь, но отличалась удивительной выносливостью. Она могла заснуть в любой момент и проснуться через час свежей и полной сил.

Уорнок ждал от нее жалоб.

— Как видите, я не жалуюсь, мистер Уорнок, — говорила Марына посреди ночи, попивая чай в конце вагона где-то в заледеневшем Висконсине. Она сыграла два спектакля в Большом оперном театре Милуоки и теперь должна была дать еще три в Музыкальной академии Канзас-Сити. Они остановились в товарном депо, и поезд покачивался из стороны в сторону, скрипя и содрогаясь, уже более часа. — Все эти ужасные ночные поездки. Грязные гостиницы, в которых вы размещаете меня с семьей. Жуткие актеры, с которыми приходится играть. Это первое американское турне Марины Заленской, и оно многому меня научило. И вот что я скажу вам, только, пожалуйста, послушайте меня, потому что я не люблю повторять: больше такого не будет.

Польша была концентрической — все знакомое, насыщенное, центробежное. Эта же страна становилась все более обширной и расплывчатой, растекалась и разрасталась во всех направлениях. Постоянно перемещаясь из одного незнакомого места в другое, Марына была как никогда сосредоточенной, стойкой и невосприимчивой к окружающей обстановке. Игра дарила ей настойчивость и приносила удовлетворение. Шекспировские Джульетта и Розалинда; Адриенна и Маргарита Готье; даже несчастная леди Исабель из «Ист-Линн» — как уютно она чувствовала себя в их компании! Иногда они приходили в ее сны и беседовали друг с другом. Ей хотелось утешить их. Им удавалось утешить ее. Часто ей достаточно было лишь думать, как думают они.

А между тем что-то отступало все дальше, оставалось невысказанным. Что-то судорожно мелькало и снова закрывалось. Она вспомнила, как три года назад из-за брюшного тифа у неё выпали волосы, обнажив, к ее изумлению, два темно-розовых пятна на затылке: одно на макушке, другое — на загривке Повернув ручное зеркальце под нужным углом, она с отвращением смотрела на отражение этих родимых пятен в большом зеркале гримерной у себя за спиной. Только тупейный мастер да костюмерша видели ее затылок, вскоре покрывшийся первым пушком, а затем волосы полностью отросли, и вряд ли ей когда-нибудь снова придется увидеть голую кожу своего черепа.

Ты смотришь, схватываешь, что-то неприятное, неприглядное появляется в поле зрения… а потом исчезает, и нет смысла гнаться за ним, нет смысла настаивать на существовании того, чего больше не видно. Как легко тревожное знание становится знанием бесполезным!

Предположим, во время долгой разлуки в прошлом году Марына и Богдан искали любви, как водится, на стороне: они не собирались рассказывать друг другу о том, что было понятно без слов. Любовь, любовь в браке полна великодушных умолчаний. Они хотели быть великодушны друг к другу.

Марына думала, что знает, почему так бесповоротно привязана к этому человеку. «Он очень бдительный, и я чувствую себя свободной».

Но не слишком ли самонадеянно предполагать, что Богдан всегда будет рядом, на каждом спектакле? В Польше он был графом Дембовским, патриотом и знатоком театра. А в Америке стал человеком без занятия, но с ролью: стоять рядом с женой в пылающем горниле ее славы.

— Я волнуюсь о тебе, дорогой. Проклятие моей профессии в том, что приходится всегда думать только о себе. Я так благодарна за твое участие, твою поддержку, твою любовь…

— Ты волнуешься обо мне? — сказал Богдан. — Не может быть. — Хотел ли он упрекнуть ее? Нет. — Ты лишь просишь, чтобы я подбодрил тебя.

— Наверное, да, — ответила Марына, успокоившись.

В самой западной точке турне — неделя в оперном театре «Бойд» в Омахе — Богдан покинул жену и вернулся в южную Калифорнию. Заявил, что хочет купить дом, куда они могли бы приезжать, когда у Марыны перерыв в гастролях. Она предполагала, что Богдан вернется в Карпинтерию и снова попытается проникнуть в таинственный «Аэро-клуб». Она хорошо знала Богдана и была уверена, что, получив разрешение понаблюдать за полетом, он вскоре захочет сам стать аэронавтом.

— Если с тобой что-нибудь случится, — сказала Марына, — я этого не переживу. Но ты должен это сделать.

Богдан не мог успокаивать ее в письмах, потому что Марына постоянно была в разъездах; и они договорились обмениваться телеграммами только в случае крайней необходимости. Ее турне должно было закончиться в июне неделей в бруклинском театре «Парк», где она собиралась сыграть «Камиллу», «Адриенну» и «Ромео и Джульетту». Они купили билеты на пароход «Европа» — рейс в начале июля. Если ничего не помешает, Богдан приедет к ней в Нью-Йорк.

Он, конечно, хотел заставить ее поволноваться. Это его супружеское право. Но обязанностью Марыны перед своим искусством и здоровьем было не волноваться слишком сильно.

На самом деле, она не хотела, чтобы Богдан рассказывал обо всех своих планах; по крайней мере, она могла предоставить ему право пережить собственное тайное приключение. Ему не хватало ее доверия. Возможно, они полетят. И наверняка разобьются.

«Нет, мама, я больше не могу здесь оставаться. Через неделю собираюсь поехать в Закопане. Врач, что лечил Стефана, мой большой друг, д-р Тышиньский, верно, я должна навестить его, пока я здесь, — нет, он больше не живет в Кракове. Да, он уже около года живет в Закопане. Мама, я не понимаю, неужели ты хочешь, чтобы мне было неловко? В гостинице мне будет прекрасно. Так гораздо лучше, и у меня масса дел. Триумфальное возвращение на родину. Это ирония, мама. Сугубо частный визит, ты знаешь. Мне покоя не дают. Почему? Ручаюсь, мои поклонники перестанут изводить тебя и Йозефину, как только я уеду. Возможно, я напишу „Письмо из Америки“ для „Антракта“, пока я здесь, как ты думаешь, Богдан? Нет, в Кракове у меня никогда не будет того душевного спокойствия, которое мне нужно, я напишу его в Закопане. В Варшаве? А зачем мне ехать в Варшаву, мама? И речи нет. Если мои варшавские друзья захотят меня увидеть, они могут сесть на краковский поезд. Просто меня смертельно раздражает администрация Имперского театра. Да, я считала директора своим другом. Пока не узнала, что он обычный мстительный бюрократ. Богдан, ты не согласен? Мы никогда не задумывались над этим. Я начну устраивать сцены. А мне необходимо спокойствие. Как бы ни хотелось встретиться с прежними коллегами (больше всего жалею, что не увижу Тадеуша на главной сцене Имперского), я не поеду в Варшаву. Просить, чтобы меня взяли обратно? Мама, ты в своем уме? Я до сих пор чувствую себя оскорбленной. Но в Америке я остаюсь не поэтому. Мы все равно собирались вернуться в июле — августе и навестить родственников. Позвать в гости друзей. Богдану нужно поехать прямиком в Познань, заглянуть в некоторые поместья Дембовских, увы, ему придется обсуждать с братом вопросы наследства. Досадно, что мы с ней так и не встретились. Мы покинули Нью-Йорк, вышли в открытый океан! Она была удивительной женщиной, Йозефина. Совершенно несовременной, такой непочтительной. В Польше таких женщин больше не сыщешь. Богдан, у моей матери есть воздыхатель, если только к нему подходит это вежливое словцо. Неужели в этой стране все продолжает идти своим чередом? Ей уже скоро восемьдесят! Глиньский, пекарь с Флорианьской улицы, нескладный человечек с большой продолговатой головой и усыпанными мукой усами, я наверняка застану его на месте, когда зайду с утра посидеть часок с le petit[93]. Я? Нет, не собираюсь. Не вижу в этом ничего плохого. Он разрешает Питеру приходить в пекарню и слоняться там без дела. Да, теперь его зовут Питером. Нет, правда, это американское имя, но уверена, что тебе он позволит называть его Петром. Мама, ты удивлена, что он не забыл польский? Но ему ведь приходится общаться с Анелой. Мой секретарь? Анела сказала или Питер? Она американка. По-польски — ни слова. Конечно, могла бы выучить, но зачем? Это же Америка, мама! Анела просияла, когда я сказала, что она поедет с нами, а мисс Коллигридж вернется в Калифонию на два месяца. Но возвращение в Польшу, похоже, ее не растрогало. Наверное, потому, что у нее нет семьи. У меня так болит сердце. Нет, это я сама с собой, мама. Я так рада видеть тебя здоровой, мама. Поверьте мне, Хенрик, самое большое удовольствие, которого я жду от этой поездки, — увидеться с вами. Богдан, милый Богдан, ты в самом деле не хочешь, чтобы я поехала с тобой в Велькопольску? Игнацы не посмеет. Мама, перестань уговаривать меня съездить в Варшаву! Да, наложили штраф. Я же тебе говорила. В каждом театре есть список штрафов, взимаемых с актеров за разные нарушения дисциплины. Мама, разумеется, меня никогда раньше не штрафовали! Десять тысяч рублей, мама. Да, десять. Столько стоит моя свобода. Хоть теперь-то ты поняла. Я раздала все подарки, которые привезла сестрам, братьям и их семьям, Хенрик, и отдала Питера на попечение матери и Йозефины, с ним все кругом носятся. Нет, Питер, ты не можешь поехать со мной в Закопане. Но Анела останется с тобой. Нет, мама уедет ненадолго. Мама вернется через недельку. Мама, я не хочу блинов с яблоками. Я сыта, большое спасибо. Мама, я… мне тридцать восемь лет! Богдан, представляешь, что Анела сказала сегодня утром, когда мы уходили с Посельской улицы? „Здесь не так хлопотно, как в Америке“. Да уж, у нее хлопот поубавилось! У меня, к сожалению, тоже. Хенрик, жаль, что вас не было на вокзале, когда мы приехали из Бремена. Толпы, цветы, песни! Точно так же, как при отъезде. Я была очень растрогана. Не могла представить себе, что буду чувствовать, когда приеду на родину, а ты, Богдан? Вся моя американская эпопея могла показаться теперь путешествием на Луну. Но это же не так, Богдан.