Был уже теплый летний вечер, когда я вышел из электрички и, спустившись по бетонным ступенькам с платформы, по темной тропинке направился в сторону кемпинга. Прошел вдоль низкого сетчатого забора, высматривая номер дома. Мне сообщили, где живет их командир. Вот и он — одноэтажный коттедж из силикатного кирпича с верандой. Устроился за сосной и стал ждать. Позиция у меня правильная. До двери шагов пятнадцать, и она освещена. За мной же — лес, ночь. Не хотелось бы ждать до утра, хотя умение ждать — это великое искусство. Кто им владеет, тот выйдет живым из любой ситуации. Не курить и не топтаться, не оставлять следов.

Тщательно готовлю стальные шарики, протираю тряпочкой. Руки в перчатках потеют, но это скорее от волнения… Вспоминаю тайгу, матерых охотников, как учили они меня экономить патроны. Там охотник не станет тратить на рябчиков патроны. Возле поселков птицу сшибают из рогаток гайками. Помню, как и я попробовал, волновался, как и сейчас, натягивая резину. Снег тогда горел от солнца, а глупая птица смотрела на меня и только дергала клювом… Думаю, хоть они и «черные», но бошки у них не крепче птичьих.

Где-то часа через два на проселке закачались фары, и вот на парковку заходят черная «Волга» и «девятка». «Черные» любят черные «Волги»! А вот и командир их. Лицо его мне знакомо по авторынку. Я переминаюсь, ноги затекли, а ладони противно потеют. Я волнуюсь, и это понятно. Но не дрожат руки, нет. А первый раз, в тайге, когда я целился в тетерева… Тогда руки ходили ходуном. Я тогда первый раз сознательно убил живое. И теперь — сознательно. Тогда я чувствовал себя преступником, а теперь… Не знаю, теперь охотником. Охотником и дичью одновременно…

Вот он, командир «черных», который так ищет меня. Так вот ведь, рядом, возьми, если сможешь… Курит он еще, перед смертью не накуришься. Четверо «черных» окружают командира. Я мысленно прочерчиваю будущую траекторию подшипника — и с легким шелестом подшипник уходит в цель. Тупой чпокающий звук — и мне чудится, что я вижу черные брызги. Я поднимаю свое оружие со следующим зарядом.

Толстяк медленно заваливается на бок. Вот тебе и командир! Командуй теперь. Его бойцы замирают на целую секунду. Почти как у Гоголя. Тоже мне — к нам едет ревизор! Приехал уже… Второму я попадаю в горло, и тот, корчась, заваливается на командира. Все, я отваливаю, два километра рысью по ночному лесу. Туда, где в кустах спрятан мопед с иностранным названием «Рига». Главное, дышать ровнее и держать ритм. Ветка бьет по лицу, я спотыкаюсь. Но не падаю. Это «черные» хотели меня завалить, а теперь корчатся возле своих хреновых тачек…

На следующий день, отлеживаясь в Купчине, я уже не был так уверен, что мне удалось хлопнуть командира. Сотрясение мозга, пожалуй. Отваляется, отойдет. Несколько дней не выходил никуда и не звонил. На третий день не выдержал и сделал несколько контрольных звонков с улицы. Оказывается, командиру «черных» только лучше стало, как говорят медики, он перестал дышать. Скончался по дороге в больницу. Но если «черные» объяснят ментам, что они в Питере забыли, то меня сразу привяжут к эпизоду в кемпинге. Если менты найдут меня, то сразу не возьмут, поскольку улик нет, зато откроют для «черных». Оставалось только валить в какое-нибудь новое государство типа Украины. Денег на пару месяцев хватит. Сентябрь на носу — бархатный сезон. Бархатный не бархатный — главное свалить быстро. А там разберемся…

Я пробежал по перрону, расталкивая провожающих, и запрыгнул в вагон. Проводник проворчал в усы:

— Отправляемся уже, — и взял билет.

Поезд тронулся. Бумажник у меня сперли на вокзале, но я знаю, в какой стране живу, и никогда не ношу деньги или документы в бумажнике — распихиваю по карманам.

В моем купе уже жили все поколения постсоветского государства. Дед с бабкой смотрели в окошко на убегающее пространство Сортировочной, а на соседней полке молодая женщина пеленала грудного ребенка, который сперва мило гукал, а затем закричал на непереносимой частоте.

— Здравствуйте, господа, — сказал.

— Здравствуйте, — ответили мне, а ребенок прокричал: — А-а-а!!!

Почему в автобусах, трамваях и метро есть места для инвалидов и пассажиров с детьми, а в поездах нет? Да, посплю я сегодня. Еще и белье мокрое. Сгреб белье в охапку и отправился с ним к проводнику. В служебном купе задастая телка в железнодорожном берете.

— Поменяйте на сухое, — попросил ее, а она ответила:

— Иди ты…

Все понял. Ушел. Ругаться с ними мне сейчас резона нет. Забрался на верхнюю полку и заснул еще до того, как голова упала на подушку. Не слышал ни ребенка, ни боцманского храпа бабушки, ни как дедушка пукает в ночи. Утром пью чай, выхожу из купе курить, пока молодая мама кормит грудью. Стараюсь думать — как получается? А получается, что смысла в жизни нет. Говорили раньше — живи для детей своих, для потомков.

Это я, естественно, понимаю. А для себя как же? Эти проповедники, которые у власти или в церкви, говорят — так можно, а так нельзя. Если станешь делать как нельзя — все, кранты, тюрьма или грех-ад и все такое прочее. А сами живут в кайф, как хотят. Нет, я буду жить по своим прописям, сам себе правила напишу. А то одни с блядями на Канары, а другие с грудными детьми в душном вагоне на мокром белье… Нет уж! Свобода так свобода, демократия. Получай, одним словом, масленка в башню! И прихожу я вдруг к выводу, что нас обманули. Ад, которым нам грозят за грехи, уже наступил. Человеческая жизнь — это и есть ад. А дальше ада не пошлют. Дальше ада дороги нет. Только рай…

Вот и лето опять. Я выхожу на курортную платформу и затягиваюсь воздухом, в котором слышны запахи увядающей листвы, жареного мяса, каких-то ягод и фруктов. Народ струится вокруг — мирные граждане. А вот и менты животастые, вон карманник прошустрил, бичи бродят вместе с вокзальными собаками.

Нет, в гостинице я светиться не буду. Вон бабушки стоят рядком. Подхожу, спрашиваю:

— Кто возьмет молодого и красивого под крылышко за хорошую плату?

Меня выбирает сухонькая старушка. Другим нужны семейные. Мы добираемся до пыльной улицы, проходим несколько домов с палисадниками и сворачиваем к калитке. Мне предоставляют комнату во времянке. Там еще две пустых, и я плачу за них, чтобы никого не селили. Старушка счастлива и угощает пирожками с капустой. Я тоже счастлив, что жив еще.

Следующие две недели отдыхаю и приглядываюсь к местной жизни. Утром болтаюсь по рынку, маскируюсь в его толчее, покупаю дыни и виноград, а днем отсиживаюсь во времянке, нарезаю дыню тонкими ломтиками, откусываю сладкие тающие кусочки. Сок течет по подбородку, и я вытираю его полотенцем с вышитыми петухами. Вечером, когда жара спадает и становится не так душно, брожу возле моря, шурша галькой. Каждый вечер смотрю кино в местном кинотеатре с облезлыми колоннами возле входа. Где-то около двух тысяч баксов в кармане. Хорошие деньги только для курортника. На всю жизнь не хватит.

Воскресенье провожу на местной барахолке. Народ торгует ржавыми гайками и лампочками. У дядьки в военном кителе, сидящего на пожелтевшей газете и торгующего гнутыми гвоздями, я обнаруживаю в кошелке сигнальный револьвер и сторговываю его за смешные деньги. В понедельник брожу по окраине Евпатории и натыкаюсь на гаражи. Захожу, присматриваюсь — станки в углу за верстаками. Возле верстака — белобрысый парень с веснушчатым лицом.

— Привет, — говорю я и достаю сигареты.

— Привет, — соглашается парень и берет сигарету из моей пачки.

Я замечаю на фаланге указательного пальца след от выведенной татуировки.

— Жарко, — говорю. — Сейчас бы чешского пива.

— Хорошо бы, — кивает парень.

Я приношу пиво, и мы садимся на табуретки возле станков. Оказывается, пацан, Женькой его зовут, успел посидеть три года, и это мне нравится. Я предлагаю ему сто долларов авансом и еще сто пятьдесят по окончании работы.

— На мелкашку переделаю элементарно! — радуется Женька подвернувшейся халтуре.