Г. — Ах, е... м... что ты можешь еще сказать?!

Р. — Да. Народ внешне нигде не показывает своего недовольства, внешне все в порядке, а народ умирает.

Г. — Едят кошек, собак, крыс.

Р. — Раньше нам все-таки помогали из-за границы.

Г. — Дожили! Теперь они ничего не дают, и ничего у нас нет.

Р. — Народ голодает, как собаки, народ очень недоволен.

Г. — Но народ молчит, боится.

Р. — И никаких перспектив, полная изоляция.

Г. — Никаких. Мы не можем осуществить лозунга: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" Ни х... все пошло насмарку!

Р. — Да, не вышло ничего.

Г. — Вышло бы, если все это своевременно сделать. Нам нужно было иметь настоящую демократию.

Р. — Именно, чистую, настоящую демократию, чтобы постепенно все это делать. А то все разрушается, все смешалось — земля, лошади, люди. Что мы сейчас имеем? Ни земли, ни школ, ни армии, ничего нет. Это просто какая-то тупость! Зачем нам нужны министры?

Г. — А людей честных стало меньше.

Р. — Гораздо меньше стало. А цены сейчас какие ужас! Как собак на аркане тянут на работу. Так сейчас все работают, сейчас никто на заводах как следует не работает.

Г. — Да потому, что работают не добровольно, всех принуждают.

Р. — А возьми деревню — очень много земли пустует.

В тот же день Рыбальченко выехал из Москвы к месту своего жительства в Куйбышев.

Абакумов».

«СПРАВКА

31 декабря 1946 года оперативной техникой зафиксирован следующий разговор между Гордовым и его женой Татьяной Владимировной.

Г. — Я хочу умереть. Чтобы ни тебе, никому не быть в тягость.

Т.В. — Ты не умирать должен, а добиться своего и мстить этим подлецам!

Г.— Чем?..

Т.В. — Чем угодно.

Г. — Ни тебе, ни мне это невыгодно.

Т.В. — Выгодно. Мы не знаем, что будет через год. Может быть, то, что делается, все к лучшему.

Г. — Тебе невыгодно, чтобы ты была со мной.

Т.В. — Что ты обо мне беспокоишься? Эх, Василий, слабый ты человек!

Г. — Я очень много думал, что мне делать сейчас. Вот когда все эти неурядицы кончатся, что мне делать? Ты знаешь, что меня переворачивает? То, что я перестал быть владыкой.

Т.В. — Я знаю, плюнь ты на это дело! Лишь бы тебя Сталин принял.

Г. — Угу. А с другой стороны, ведь он все погубил.

Т.В. — Может быть, то, что произошло, даже к лучшему.

Г. — А почему я должен идти к Сталину и унижаться перед... (далее следуют оскорбительные и похабные выражения по адресу товарища Сталина).

Т.В. — Я уверена, что он просидит еще только год.

Г. — Я говорю, каким он был (оскорбительное выражение), когда вызвал меня для назначения... (оскорбительное выражение), плачет, сидит жалкий такой. И пойду я к нему теперь? Что — я должен пойти и унизиться до предела, сказать: "Виноват во всем, я предан вам до мозга костей", когда это неправда. Я же видеть его не могу, дышать с ним одни воздухом не могу! Это (похабное выражение), которая разорила все! Ну как же так?! А ты меня толкаешь, говоришь, иди к Сталину. А чего я пойду? Чтобы сказать ему, что я сморчок перед тобой? Что я хочу служить твоему подлому делу, да? Значит, так? Нет! Ты пойми сама!

Т.В. — А тогда чего же ты так переживаешь?

Г. — Ну да, сказать, что хочу служить твоему делу? Для этого ты меня посылаешь? Не могу я, не могу. Значит, я должен себя кончить политически. Я не хочу выглядеть нечестным перед тобой. Значит, я должен где-то там все за ширмой делать, чтобы у тебя был кусок хлеба? Не могу, у меня в крови этого нет. Что сделал этот человек — разорил Россию, ведь России больше нет! А я никогда ничего не воровал. Я бесчестным не могу быть. Ты все время говоришь — иди к Сталину.

Значит, пойти к нему и сказать: "Виноват, ошибся, я буду честно вам служить, преданно". Кому? Подлости буду честно служить, дикости?! Инквизиция сплошная, люди же просто гибнут! Эх, если бы ты знала что-нибудь!

Т.В. — Тогда не надо так все переживать.

Г. — Как же не переживать, что же мне делать тогда? Ты думаешь, я один такой? Совсем не один, далеко не один.

Т.В. — Люди со своими убеждениями раньше могли пойти в подполье, что-то делать. Такое моральное удовлетворение было. Работали, собирали народ. Они преследовались за это, сажались в тюрьмы. А сейчас заняться даже нечем. Вот сломили такой дух, как Жуков.

Г. —Да. И духа нет.

Т.В. — И он сказал — извините, больше не буду, и пошел работать. Другой бы, если бы был с таким убеждением, как ты, он бы попросился в отставку и ушел от всего этого.

Г. — Ему нельзя, политически нельзя. Его все равно не уволят. Сейчас только расчищают тех, кто у Жукова был мало-мальски в доверии, их убирают. А Жукова год-два подержат, а потом тоже—в кружку и все! Я очень много недоучел. На чем я сломил голову свою? На том, на чем сломили такие люди — Уборевич, Тухачевский и даже Шапошников.

Т.В. — Его информировали не так, как надо, после того, как комиссия еще раз побывала.

Г. — Нет, эта комиссия его информировала, по-моему, правильно, но тут вопрос стоял так: или я должен сохраниться, или целая группа людей должна была скончаться — Шикин, Голиков и даже Булганин, потому что все это приторочили к Жукову. Значит, если нужно было восстановить Жукова, Гордова, тогда булганщина, шиковщина и голиковщина должны были пострадать.

Т.В. — Они не военные люди.

Г. — Абсолютно не военные. Вот в чем весь фокус. Ты думаешь, я не думал над этим?

Т.В. — Когда Жукова сняли, ты мне сразу сказал: все погибло. Но ты должен согласиться, что во многом ты сам виноват.

Г. — Если бы я не был виноват, то не было бы всего этого. Значит, я должен был дрожать, рабски дрожать, чтобы они мне дали должность командующего, чтобы хлеб дали мне и семье? Не могу я! Что меня погубило — то, что меня избрали депутатом. Вот в чем моя погибель. Я поехал по районам, и когда я все увидел, все это страшное, — тут я совершенно переродился. Не мог я смотреть на это. Отсюда у меня пошли настроения, мышления, я стал высказывать их тебе, еще кое-кому, и это пошло как платформа. Я сейчас говорю, у меня такие убеждения, что если сегодня снимут колхозы, завтра будет порядок, будет рынок, будет все. Дайте людям жить, они имеют право на жизнь, они завоевали себе жизнь, отстаивали ее!

Т.Е. — Сейчас никто не стремится к тому, чтобы принести какую-нибудь пользу обществу. Сейчас не для этого живут, а только для того, чтобы заработать кусок хлеба. Неинтересно сейчас жить для общества.

Г. — Общества-то нет.

Т.Е. — Если даже есть — кучка, но для нее неинтересно жить.

Г. — А умереть тоже жалко.

Т.Е. — Хочется увидеть жизнь, до чего же все-таки дойдут.

Г. — Увидеть эту мразь?

Т.Е. — Нет, это должно кончиться, конечно. Мне кажется, что если бы Жукова еще годика два оставили на месте, он сделал бы по-другому.

Абакумов»{28}.

На донесении Сталину от руки написана резолюция: «Тов. Сталин предложил пока арестовать Рыбальченко. В. Абакумов». И еще фраза: «Передано по телефону 3.1.47».

Генералы Гордов, Кулик и Рыбальченко, конечно же, не планировали совершения военного переворота. Да и осуществить его, находясь в сотнях километров от столицы, было нереально. Но органами госбезопасности все это преподносилось как заговор с целью свержения советской власти. К тому же, как известно, Сталин и за разговоры карал так же строго, как за конкретные дела. Ему необходимо было «поставить на место» всех этих «победителей Германии и Японии, освободителей народов Европы».

В январе 1947 года начались аресты. 3 января был арестован генерал-майор Ф.Т. Рыбальченко, 11 января — генерал-майор Г.И. Кулик, а 12 января (по другим данным, 4 января) — генерал-полковник В.Н. Гордов. Все они обвинялись в проведении антисоветской агитации среди военнослужащих, в создании контрреволюционной организации, в покушении на измену Родине и в подготовке совершения террористического акта в отношении вождя.