В семьдесят девятый раз я раскрываю ладонь, чтобы выпустить птицу.

В семьдесят девятый раз я пытаюсь обнять тебя своими словами.

Письмо восьмидесятое

Глаза слона – тихие языки любви.

Временами мне трудно писать тебе. Несовершенство слов заставляет меня бродить с фотоаппаратом. И если кто-то спрашивает меня, что я снимаю, я отвечаю, что пишу письмо.

Иногда моя камера – словно незатуманенное зеркало, и собрав в неё свет, я могу выразить тебе то, что нельзя описать словами; могу освободиться от слов.

Большинство людей, глядя в видоискатель, говорят: «Вот что вы увидели бы, глядя моими глазами».

А я хотел бы сказать тебе: «Вот что ты увидела бы, глядя сквозь моё сердце». И этими фотографиями я шепчу тебе слова Неруды: «Я хотел бы сотворить с тобой то же, что сотворяет весна с вишнёвым деревом».

Письмо восемьдесят третье

Этим утром я наткнулся на пятерых слонов, лежащих в реке под сенью акации. Издалека они напоминали скалистый фьорд. Когда я подошёл ближе, они стали похожи на причудливо переплетённые корни растущих из одного места секвой.

Подул ветер. Они протянули к нему хоботы, словно чтобы извлечь из него аромат. Не могу объяснить почему, но всякий раз, когда я вижу слона с поднятым хоботом, то вспоминаю, как ты смеёшься.

Слоны встали и отвели меня к каменному очагу у корней акации. Там, подняв голову, я увидел в ветвях дерева трёх слонов, медитирующих в позе лотоса. Издавая низкие, рокочущие звуки, они принялись сыпать вниз травы, специи и пшеничную муку.

Те слоны, что стояли рядом со мной, собрали всё это, положили на горячие камни и стали месить тесто. Взад-вперёд, взад-вперёд – они скатывали и раскатывали его своими хоботами. Они показывали мне, как вдохнуть воспоминание об аромате в тесто.

Потом слоны, что сидели на дереве, протянули вниз свои хоботы и дохнули теплом на кончик моего носа. Ароматы побежали по моему позвоночнику – вверх и вниз, – звуча, словно музыкальные ноты. Слоны прошептали мне: «Днём мы будем печь тесто, а в сумерках ты услышишь запах хлеба – хлеба ароматов, хлеба воспоминаний».

Письмо восемьдесят четвёртое

Слон, вытянувший хобот, – это лестница к звёздам.

Ныряющий кит – лестница к морскому дну.

Мои фотографии – ступеньки к моим мечтам.

Эти письма – мои ступеньки к тебе.

Письмо восемьдесят шестое

Он закрывает глаза, он спит, но что может сниться слону?

Пьёт ли он из сосудов с водой погибших райских садов?

В моих воображаемых райских садах нет слов.

Образами, в отличие от слов, можно рассказать о тишине, не нарушая её.

Картинки в моих книгах о райских садах похожи на старые дагерротипы. Дагерротипам нужно было очень большое время экспозиции, поэтому, когда человека фотографировали, то всегда просили закрыть глаза, чтобы не было смазанности из-за моргания. А зрачки дорисовывали на фотографию уже после проявки.

У всех, кто запечатлён в моих книгах, глаза закрыты. Я не стал дорисовывать их. Только когда твой взгляд обращён внутрь, ты можешь увидеть райские сады у себя внутри.

Письмо восемьдесят седьмое

Тоскует ли кит по морю, в котором родился? Тоскует ли ламантин по реке, в которой родился? Тоскует ли птица по дереву, где она появилась на свет?

Разумеется.

Но что, если родное дерево птицы срубят? Будет ли она продолжать тосковать по нему?

Да; и сильнее, чем когда-либо прежде.

Но более всего птица тоскует не по самому дереву, а по тому чувству ясности и восторга, которое она испытывает, когда её сердце впервые открывается, и она впервые взлетает с ветки.

Письмо восемьдесят восьмое

Я пытаюсь заново научиться тому, что я знал, когда был ребёнком. Тому, что позволяло видеть животных ясно. Лишенный этой ясности, я и на слух упускаю многое из той совершенной музыки, которую творит природа. Сейчас я нахожусь там, где слоны, гепарды, жирафы, носороги, сурикаты и зебры сливаются вместе в волшебном оркестре. Теперь я знаю, что потратил слишком много лет, слушая музыкантов, игравших лишь на одном инструменте и обладавших лишь одним лицом – человеческими. До чего же одинокими мы стали животными…

Чем больше я наблюдаю за слонами, обитающими в саванне, чем больше я слушаю, тем больше я открываюсь. Слоны напоминают мне, кто я.

Глаза природы многообразны. Мы не единственные поэты и чародеи. Заглянув в янтарный глаз слона, можно почувствовать, что он знает что-то такое, что когда-то знали и мы. Слоны напоминают нам о вещах, которые, как нам кажется, мы забыли.

Я надеюсь, что слоны-хранители услышат моё желание – играть со всеми музыкантами оркестра природы. Я хотел бы смотреть глазами гепарда. Я хотел бы смотреть глазами слона. Я хотел бы слиться с ними в танце, у которого нет движений.

Я хотел бы стать танцем.

Письмо восемьдесят девятое

Я услышал, как ты осторожно нажала дверную ручку, и как дверь тихо прошелестела по деревянному полу. Полоска света прорезала темноту комнаты, а затем исчезла.

Как ты нашла меня?

Я не шевелился.

Я лежал на животе у себя в постели и слушал.

Ты мягко положила руку мне на плечо. Другой рукой ты погладила меня по голове, разгладила морщины у меня на лбу. Потом ты пробежала кончиками пальцев по моей шее и позвоночнику, как будто искала слово. Несмело взяв меня за руку, ты что-то начертила у меня на ладони.

Я так и не пошевелился. Ты тихо дышала. Я почувствовал, как ты встала и ушла в темноту. Вновь было слышно, как ты осторожно нажимаешь дверную ручку.

Я пытался схватить ощущение от прикосновения твоего пальца, но поверхность моей ладони была словно вытершиеся буквы Брайля.

Я не мог найти слово.

Каждый день я ищу его; я пытаюсь вновь написать его – пальцем в воде, веткой в песке, пером в воздухе, ручкой на бумаге, объективом камеры…

Может быть, то, что ты начертила, вовсе и не было словом. Может быть, это был образ.

Письмо девяностое

Когда, бывало, я допоздна писал, лёжа рядом с тобой в кровати, меня успокаивал звук твоего дыхания. Иногда я сам задерживал дыхание и наблюдал, как мерно поднимается и опускается твоя грудь. Я чувствовал себя слепцом, погружённым в умиротворяющие звуки и ароматы цветущего сада.

Сейчас, когда я лежу в кровати и пишу это письмо, я слышу только собственное дыхание.

А когда я задерживаю дыхание, то слышу лишь тишину.

Этой ночью я чувствую себя шахтёром, который, опускаясь всё глубже и глубже в тёмную шахту, тоскует по своему саду – его ароматам и звукам.

Письмо девяносто первое

Рождественский сочельник. Я сижу в поезде, который идёт в Бенарес. Когда-то мы так же ехали с тобой вместе. Только тогда мы ехали с востока на запад, а теперь я еду с запада на восток. Когда я смотрю в окно, кажется, что время течёт вперёд и назад одновременно.

В одном купе со мной едут буддийский монах и маленький мальчик.

Спустя несколько часов пути я поворачиваюсь к монаху и говорю: «Простите, если я излишне любопытен; но всю последнюю сотню миль я ломаю голову над тем, что могло заставить вас стать монахом».

Прежде чем ответить, монах размышляет. Наконец говорит:

«Как ты знаешь, многим детям в Индии раз в год полностью обривают голову, пока им не исполнится пять. Это чтобы волосы у них росли сильными и густыми.

Когда мама выбрила меня на мой третий день рождения, я вышел через заднюю дверь в сад, и начался дождь. Я почувствовал, как мою кожу ласкают тысячи шёлковых нитей; слышал, как капли падают на мою гладко выбритую голову. Я услышал множество октав песни дождя: дождь по песку, дождь по камню, дождь по птичьим крыльям, дождь по пальмовым листьям, дождь по реке. Капли скатывались по моему лбу, стекали по переносице, падали на язык. Я шёл, и движение моих ног следовало ритму дождя; а когда я лёг в мокрую зелёную траву, моя голова была словно камень, омываемый и полируемый прохладной речной водой.