Он прочитал:

В первое письмо я вложил белый лист.

Когда поднимется ветер, повесь этот белый лист

между своими покрывалами на верёвку.

И когда ветер подует, покрывала смахнут слова, словно волны.

И если ты прислушаешься внимательно, ты услышишь шёпот:

то будет эхо слов, которые ещё не написаны.

Монтесума отвернулся; он закрыл книгу и долгое время молчал. Я спросил, не прочитает ли он мне ещё письмо.

Он не ответил.

Но в конце концов он снова открыл книгу, опустил взгляд, закрыл глаза и произнёс:

Ещё одну верёвку протяни между вольером воздыханий

и старым эбеновым деревом.

Всякий раз, когда ты будешь получать письмо,

вешай заполненные словами страницы на эту верёвку, одну к другой.

В день, когда на верёвке не останется места,

После наступления сумерек

Я вернусь.

Я вернулся в сумерках, спустя год тишины, триста шестьдесят пять дней на пути птиц. Моя жена стояла, склонившись к верёвке, и её руки пахли корицей.

Позади неё вся верёвка была увешана письмами; и когда ветер дышал на них, они взмывали и падали, взмывали и падали – словно сотни птиц раскрывали и складывали свои крылья.

Письмо десятое

Мне снилось, что мы с Монтесумой идём по берегу реки Танганьика. «Прогулка у реки в сновидении – это плод, падающий в твой сон, – сказал он. – Утром, проснувшись, поднимай его, рассматривай, потирай, вдыхай его аромат, очищай его, пробуй на вкус, а затем самую сущность своих переживаний выражай в словах.

Если слова твоих писем к жене на вкус будут подобны спелым плодам, то она как будто бы разделит с нами наши прогулки.

Письмо одиннадцатое

Когда я плыву по реке и позволяю потоку нести меня, то часто думаю о ночах, предшествовавших нашему с сестрой рождению. Мы парили в невесомости в околоплодных водах матери, и пуповины свешивались из наших животов, как слоновьи хвосты.

Нас убаюкивал ритм сердцебиения матери, его звук. Когда она крепко спала, мы прижимались ушами к своим пуповинам, закрывали глаза и смотрели её сны.

Если пуповины светились белым, мы раскачивались, как слоны. Если жёлтым, то нас задевали крылья летящих птиц. Если синим – мы слышали, как кит выпускает фонтан, и чувствовали солёный вкус моря.

Мы смотрели все сны, какие удавалось, и часто сами засыпали под их образы и звуки. Когда моей матери снились слоны, сестра всегда будила меня, потому что это были мои любимые сны; самой ей больше всего нравились сны о птицах.

Во время рождения, когда я миллиметр за миллиметром спускался к внешнему миру, то чувствовал, как огромная сила сдавливает мою голову. Затем я помню прохладу ладоней погонщика, бережно обхвативших меня за шею. Я чувствовал удушье и сухость в лёгких, когда сделал свой первый вдох.

Первое, что я услышал, было скрипом ножа, отсекавшего мою пуповину.

Неужели я отсечён от снов своей матери?

Вскоре сестра присоединилась ко мне у материнской груди. Мы смотрели на ранки в пупках друг друга и тосковали по своим пуповинам. Затем мы увидели бледно-голубые вены на налитых грудях матери, которые светились, как реки на карте. Эти голубые линии успокоили нас. Высасывая из груди матери молоко, мы водили по ним пальцами.

Письмо двенадцатое

Я стою лицом к западу, глядя прямо на Аравийское море. Сорок четыре года назад я стоял на берегу этого самого моря – впервые.

Я осторожно сошёл вслед за матерью по песчаному берегу к самой воде. Я никогда раньше не видел волн.

Я смотрел, как заворожённый, за их неспешным биением. Я считал волны по восемь, потому что дальше считать ещё не умел. Насчитав восемь волн в пятый раз, я начал уставать.

Мать повернулась ко мне и сказала, что часы, потраченные на наблюдение за волнами, в жизни не считаются.

«А что говорят волны?» – спросил я.

«То же, что и твои часы».

«То есть тик-так, тик-так?»

«Нет, вовсе нет. Волны спрашивают: что тебе снится, что тебе снится, что тебе снится?»

Письмо тринадцатое

Мне снилось, что мы с Монтесумой идём по берегу Амазонки.

Мы подняли взгляд к небу и увидели трёх журавлей, медленными витками поднимавшихся с тёплым ветром.

«Лабиринт памяти подобен взлетающей птице, – сказал Монтесума. – Его изгибы следуют ветру. Этот лабиринт связан с сердцем человека. Завтра во сне тебе явится птица феникс и проведёт тебя по ступеням, предваряющим лабиринт. Она покажет тебе самый первый танец, танец воздыханий; это тот танец ухаживания, которому она научила журавлей много миллионов лет назад.

В начале времён человек впервые овладел танцем, глядя на движения журавлей.

Наблюдай за фениксом, но не пытайся повторить его движения.

Стань танцем».

Письмо четырнадцатое

Однажды ты спросила меня, почему я храню в тумбочке у кровати старый листок бумаги, испещрённый красными крестами, нарисованными карандашом. Я не ответил – сам не знаю почему. Может быть, я стеснялся того, что спустя столько лет всё ещё храню эту карту.

Когда мне было семь лет, я начал лазать по деревьям за яйцами. Я всегда отмечал на карте то дерево, с которого взял яйцо, никогда не брал больше одного яйца из гнезда и из предосторожности всегда пользовался перчаткой. Раз в год, перед тем, как ложиться спать, я осторожно укладывал яйца у себя под кроватью и накрывал их пуховым одеялом, чтобы им было так же тепло, как у живота матери.

И когда птенцы вертелись под скорлупой, я прислушивался, стараясь услышать песни ещё не рождённых птиц.

А утром, перед самой зарёй, я доставал яйца из-под кровати, брал карту из тумбочки и отправлялся в лес. Я беззвучно залезал на каждое отмеченное дерево, и когда добирался до гнезда, то согревал яйцо своим дыханием и затем бережно клал его под крыло спящей матери.

Письмо пятнадцатое

Тем утром я уснул в храме гнёзд. Был последний весенний день. Когда я проснулся, тысячи юных птиц выбирались из скорлупы.

В течение всего утра из гнёзд сотнями сыпались выброшенные скорлупки. Они падали на землю, как снег. Корни деревьев были словно укрыты белокрапчатыми одеялами.

В сумерках началась ещё одна волна падения скорлупок. В полумраке это выглядело так, будто осыпается пепел.

Ветер скользнул по моим губам, и мне показалось, что я дышу тёплым прахом своего отца.

Я чувствовал, что он рядом, но не позвал его.

Письмо шестнадцатое

Я лежал в постели, а мать читала мне книжку. «Некоторые принцы ездят на лошадях, – сказала она. – Но настоящий принц ездит верхом на слоне, или на ките, или на ламантине, или на крылатой птице».

Отец слушал, стоя в коридоре. Открыв дверь, он резко сказал матери: «Прекрати туманить сыну голову историями о летающих слонах, волшебных ламантинах и китах в конце радуги. Ты делаешь из него дурачка. Нужно распрощаться с детскими фантазиями. Свои мечты о будущем мальчик должен основывать на реальности. А если ты хочешь испытать его сердце, расскажи ему о Кортесе».

Тело моей матери окаменело под синим платьем. Её пальцы стиснули сиденье, и на руках проступили вены. Она была похожа на бабочку-морфо, распятую на булавках.

Письмо семнадцатое

Утро. Снаружи падает снег. Бело и тихо. Мы с матерью сидим напротив отца за обеденным столом.

Его взгляд непроницаем, словно айсберг.

Я почти не могу на него смотреть.

Я знаю.

И они знают, что я знаю.

Он опустошён.

Мне даже не нужно на него смотреть, чтобы это почувствовать.

Вся комната наполнена ощущением его опустошённости.