Но достигает ли религия цели, ради которой ее изобрели? Как атеизм не делает человека порочным, так набожность не делает его добродетельным, она не мешает ему совершать тяжкие преступления. В этом отношении христианство не превосходит другие религии: «…больше ли у нас добродетелей, чем у язычников? Нет, они были религиозными не меньше, чем мы; они следовали своей религии так же, как мы следуем своей, т. е. очень плохо, или вовсе не следовали ей. Суеверия были предоставлены народу и священникам, верующим из-за корысти, тогда как честные люди, считая, что для их существования религия является бесполезной, смеялись над ней» (2, 474–475), а плохим людям вера не мешала творить зло так же, как наша вера, заключает Ламетри, не мешает это делать многим христианам.

Ламетри идет дальше: религия не только не делает людей лучше и счастливее, она приносит им много горя, насаждая нетерпимость, фанатизм, ненависть к иноверцам и атеистам, побуждая учинять жестокие расправы над теми, кто, отвергая предрассудки, защищает истину. Богословы судят философов! Что может быть отвратительнее этого зрелища! — восклицает Ламетри. Не пользу, а вред приносит религия. Отказ же от нее приносит обществу пользу: «…среди атеистов я не встречаю ни одного, кто не имел бы заслуг по отношению к другим людям и к своей родине» (там же, 479). «В самом деле… не Бейль, не Спиноза, не Ванини, не Гоббс, не Локк и другие метафизики того же чекана и даже не изящные и чувственные философы вроде Монтеня, Сент-Эвремона или Шолье внесли факел раздора в свое отечество. Это сеющие смуту умы богословов принесли людям войну во имя бога мира» (там же, 479).

Хотя общеизвестно, какое большое влияние оказал Бейль на французских просветителей, но до Ламетри ни один из них не поддержал знаменитого тезиса Бейля, что вполне могло бы существовать общество, состоящее из атеистов. Ламетри — первый мыслитель XVIII в., который в опубликованных в печати произведениях не только поддержал эту идею Бейля, но и пошел дальше, провозгласив, что общество атеистов «могло бы легче существовать», чем общество верующих, и что «человечество не будет счастливо до тех пор, пока не станет атеистичным» (там же, 225). Эту мысль философ обосновывает тем, что лишь уничтожение всех религий прекратит разжигаемые ими войны и что лишь в обществе, свободном от религиозных предрассудков, восторжествовал бы добродетельный образ жизни.

Первые книги, в которых в XVIII в. были высказаны эти идеи, — книги Ламетри. Он писал: «Когда я обнаруживаю, что все доказательства существования бога имеют только видимость убедительности… что доказательства бессмертия души только схоластичны и легковесны… то наши фанатичные талмудисты и наши заплесневевшие схоласты начинают кричать о мщении… Но если я прав, если я доказал новую истину… углубляющую предмет, который до тех пор обсуждался поверхностно, то я расширил границы своего знания и ума; и, что важнее, я увеличил просвещение в обществе…» (2, 490–491). В литературе до Ламетри никто так смело не выступал.

«…Тело — ничто, а душа— все; спасайтесь, смертные, чего бы это вам ни стоило!» (2, 470) — так характеризует Ламетри царивший в его время подход к проблемам морали. Религиозное мировоззрение постулировало низменность, греховность телесных наслаждений, ничтожество радостей земных, презрение к ним, призывая подавлять все исходящие от тела побуждения. Это сближает христианскую мораль с моралью стоиков. Поэтому у гуманистов критика этики христианства часто выступает как критика этики стоицизма. Так поступал Монтень, и так же поступает Ламетри, написавший «Анти-Сенеку». Стоя учила, что дух наш должен постоянно бороться с телом: тело сковывает дух, толкает его на ложный путь, как и блага окружающего мира. Вслед за Монтенем Ламетри говорит, что призыв стоиков (и христианства) презирать тело с его удовольствиями и страданиями— это призыв презирать жизнь, в то время как «нет большего блага, чем жизнь» (там же, 137). «Дух» не может не страдать, когда страдает тело, не наслаждаться, когда оно наслаждается. Притязать на избавление от этой зависимости, лежащей в природе человека, значит пытаться, как говорил Монтень, «выскочить из самих себя и перестать быть людьми» (67, 307). Пусть, кто хочет, попытается подняться на крыльях стоицизма, иронизирует Ламетри, ни у кого это все равно не получится.

Когда игнорируют зависимость духа от тела, игнорируют природу, и она за это сурово наказывает. Природа не только всесильна, но и благодетельна: то, что от нее исходит, приносит счастье. Ничто естественное не может быть дурным, надо для нашего же блага прислушиваться к голосу природы. Нашу жизнь, тело, дарованное нам природой, наслаждения, к которым она призывает, надо ценить. Они прекрасны, ибо они естественны. Монтень, которым Ламетри восхищается, писал, что в самой добродетели цель — наслаждение и что ему нравится дразнить этим словом святош. Ламетри всецело присоединяется к этой мысли Монтеня. Приятное чувство, говорит он, когда оно кратковременно, это удовольствие, когда оно длительно — наслаждение, когда оно постоянно — счастье. Повторяя, что нет ничего постыдного или порочного в естественных отправлениях тела, Ламетри расписывает чувственные наслаждения с такими подробностями, которые должны были вывести из себя ханжу. В пику этим господам Ламетри превозносит чувственные наслаждения, особенно «утехи Венеры», воспевая их натуралистично и красочно: этому посвящены его книги «Сладострастье» и «Искусство наслаждаться». В первой говорится: «Мы обязаны благом бытия одному лишь наслаждению», оно «привязывает меня к жизни». Наслаждение коренится в порядке природы и в стремлении к нему объединяет все живые существа. Избегающий наслаждения идет против природы, нарушает ее законы. Счастье может людям дать лишь наслаждение. «Следовательно, мудрец должен искать наслаждения». Обладая способностью наслаждаться, каждый человек имеет все, что нужно, чтобы быть счастливым. «Если он несчастен, это происходит, надо полагать, по его собственной вине или из-за того, что он злоупотребляет дарами Природы» (3, 2, 328; 335–336; 328). Этот гедонистический эвдемонизм заводит Ламетри далеко. Чтобы быть счастливым, пишет он, надо лишь познать свои вкусы, страсти, темперамент и суметь сделать из них хорошее употребление. «Поступать всегда так, как нравится, удовлетворять все свои желания, т. е. все капризы воображения, если это не счастье, — пусть мне тогда скажут, в чем же счастье…» (там же, 334).

На основании подобных высказываний философа Буассье считает, что для Ламетри «счастье сводится к удовлетворению чувственности» (39, 156), телесным наслаждениям. Но, восторгаясь чувственными удовольствиями, Ламетри дает не менее высокую оценку «наслаждений, и даже счастья, которое испытывают в то время, когда заняты отысканием истины» (2, 134). Именно умственная деятельность, научные исследования, художественное творчество отличают человека от животных. Лишиться книг для того, кто отведал доставляемые ими радости, лишиться бумаги и чернил для вкусившего наслаждение литературного творчества — большое несчастье. Философ подчеркивает, «насколько завоевания ума стоят выше всяких других» (там же, 419). У Монтеня не менее громко, чем призыв следовать, не мудрствуя лукаво, импульсам, исходящим от тела, звучит требование поступать лишь так, как велит разум, подавляя низменные (даже «кровожадные») порывы нашей натуры. Эту же антиномию, порождаемую натуралистическим пониманием человека, мы находим у Ламетри. Рекомендуя не противиться «голосу тела», он видит величие разума в том, чтобы не позволять нам поддаваться низменным инстинктам. Именно сдерживание порывов тела в разумных границах обеспечивает добродетель, а с нею — счастье; «всякая мораль будет бесплодной для того, кто не знает воздержания; воздержание — источник всех добродетелей, а невоздержанность — источник всех пороков» (там же, 232). Само чувственное удовольствие разум поднимает до «сладострастия» (la volupte), недоступного животным. Ум человека не только увеличивает удовольствие, доставляемое органами тела, но и порождает наслаждения, которых эти органы дать не могут. Чувственные наслаждения, рекомендуемые Ламетри, — это не нечто низменное, животное, а порождение разума, ставящее человека выше животных. «Слишком часто смешивают наслаждение со сладострастием, а сладострастие — с развратом». Это, пишет философ, грубое заблуждение. «Сладострастие, быть может, столь же отлично от разврата, как добродетель от преступления» (60, 313; 227); ведь сладострастие возвышенно и прекрасно, ибо покоится на разуме, а разврат низок и отвратителен, в его основе животная тупость.