Другой был князь Паоло Фрегозо, самый знаменитый потомок той прославленной фамилии, великие деяния которой занесены в золотую книгу войн внешних и — увы! — в бронзовую книгу междоусобных генуэзских войн. Князь носил имя Паоло, наследственное в их роде, в память славного, по преданиям, кардинала Фрегозо, который, будучи изгнан из города, долгое время царил на море, став пиратом.
— Сударыня, — говорил князь, — вы, надеюсь, извините, что я не мог сойти по этой дьявольской лестнице и двинуться вам навстречу, как следовало бы хозяину, и вы не поверите в истинность эпиграммы, которую пустили про нас наши враги тосканцы: «В Генуе воздух без птиц, море без рыб, горы без лесов, люди без вежливости…» Вы видите наших птиц, — и он показал в окошко на чаек, которые носились над портом, высматривая добычу. — Надеюсь доказать вам, если только вы сделаете мне честь отзавтракать со мной, что наши карпы стоят ливорнских…
Если вы ничего не имеете против, мы пройдем сейчас в другую галерею, где есть камин, а в этом камине дрова из моей виллы за Римскими воротами: из-за этой трамонтаны нам приходится жечь огонь, много огня в громадных залах, в которых наши отцы жили с scaldino[32]… Первая вежливость — это уважение к здоровью своих гостей! Баронесса, маркиза, мисс Марш… — Он поклонился каждой из дам, хотя не знал ни одной из них, с неподражаемой смесью церемонности и развязности. — Аббат покажет вам дорогу… А я поплетусь сзади, как несчастный gancio di mare… Это, господа, то бедное и бесформенное животное, которое по-вашему называется крабом, — закончил он, обращаясь к Корансезу и Отфейлю, которых пропустил вперед себя, а сам потащился старческими, разбитыми шагами следом за ними в зал, который был несколько меньше галереи.
Охапка сырого хвороста жалким огнем тлела там и страшно дымила в плохо устроенном камине. Но пол был покрыт мозаикой из драгоценного мрамора, а все своды были украшены лепной работой и фресками, которые изображали появление Ганимеда на пиру богов. Это была легкая, веселая живопись, блистающая еще свежестью, с изящными и красивыми фигурами, с изысканным, фантастическим пейзажем и архитектурой, полная языческой, но мягкой грации непосредственных учеников Рафаэля. На стенах висело несколько портретов.
— Как это красиво! Просто чудо!.. — воскликнули дамы.
— Посмотри на князя, как ему не нравится их восторг, — шепотом сказал Корансез Отфейлю. — У тебя все шансы посмотреть комедию, которую я рекомендую твоему вниманию. Я теперь покину тебя и займусь своим делом…
— Вы находите это прекрасным? — говорил князь баронессе Эли и мисс Марш, стоя возле них, в то время как госпожа Бонаккорзи и Корансез разговаривали в уголке. — Да, плафон недурен в своем роде. И эти картины… у них тоже есть своя история. Взгляните на эту красивую даму, с такой тонкой, таинственной улыбкой. Она одета в зеленое платье и держит в руках красную гвоздику… А теперь взгляните на этого молодого человека, с такой же точно улыбкой, в одежде из той же материи и с тем же цветком… Они приказали написать себя так, в одинаковых костюмах, потому что любили друг друга. Молодой человек был одним из Фрегозо, дама — одной из Альфани, донна Мария Альфани… Все это происходило во время отсутствия мужа, который находился в плену у алжирцев. Влюбленные думали, что он никогда не вернется… «Chi non muori, si rivede», — говаривал часто кардинал… «Кто не умер, снова свидится…» Муж вернулся и убил их… Их портреты скрыли в нашей семье. А я поставил их здесь…
Два больших портрета, прекрасно сохранившиеся, благодаря долгому изгнанию, вдали от всякого света, улыбались посетителям той загадочной улыбкой, о которой говорил старый коллекционер. Чувственная и преступная нега была разлита в глазах донны Марии Альфани, вокруг ее пурпурных губ, бледных щек, темных волос. Это нежное лицо, тонкое, изящное, рельефно вырисовывалось на складках высокой зеленой фрезы и дышало волшебным, опасным обаянием. Страстное торжество дерзкого прелюбодеяния сияло в черных очах молодого человека. Это тождество в цвете костюмов, в оттенке цветков, которые были у них в руках, в позе, в самой манере художника, как бы продолжало и после смерти их преступную связь. Это было своего рода презрение к мстителю, который мог их убить, но не мог разлучить, потому что вот они тут на одном и том же полотне открыто говорят о своей дерзкой близости, гордятся ею, благодаря чарам искусства смотрят друг на друга, восхищаются, любят…
Эли и Пьер невольно обменялись тем взглядом, который появляется у юных любовников, когда они встретятся с останками давно угасшей любви и, соприкоснувшись с прошлым, навеки погибшим, почувствуют хрупкость своего теперешнего счастья. Для Эли потрясение было еще сильнее: грозное изречение кардинала «chi non muori, si rivede» снова вызвало у нее ту дрожь, которую она почувствовала на яхте в самую сладкую минуту самого сладкого часа ее жизни. Но как было не стряхнуть с себя этот страх, эту меланхолию, как было не забыть всякие дурные мысли, когда мисс Марш на рассказ генуэзского князя ответила:
— Вот пара портретов, за которые дорого бы заплатил мой дядя. Знаете ведь, он так любит привозить с собой безделушки такого рода, возвращаясь из Старого Света! Это он называет своими скальпами… Но вы, без сомнения, слишком дорожите ими, князь? Ведь это такие дивные произведения искусства!..
— Я дорожу ими, потому что они достались мне от предков, — отвечал Фрегозо. — Но не профанируйте великое слово: искусство, — торжественно прибавил он. — Это все, что хотите: блестящее украшение, интересная история, любопытный анекдот, точная картина нравов, поучительная психология… Нет, это не искусство… Никогда и нигде не было искусства, кроме как в Греции, помните это крепко… А в новые века только раз — у Данте Алигьери…
— В таком случае эти мраморы вы предпочитаете сим картинам? — спросила госпожа де Карлсберг, которую забавлял тон этой выходки.
— Эти мраморы? — подхватил коллекционер. Он взглянул вокруг себя на белые статуи, расставленные вдоль стен, и резкие черты его могучего лица сложились в презрительную мину. — Те, кто покупал их, даже и не подозревали, что такое греческое искусство…
И, подойдя к Андриане Бонаккорзи, он сказал:
— Надеюсь, маркиза окажет мне честь и примет мою руку, чтобы отправиться к алтарю. Мой возраст дает мне право взять на себя роль отца, и если я не в силах быстро ходить, то извините: бремя лет самое тяжкое из всех, какие выпадают на долю человека… Не волнуйтесь так, — прибавил этот славный человек шепотом, почувствовав, как дрожит рука его спутницы. — Я отлично изучил вашего Корансеза за эти дни: это превосходное и вполне корректное сердце.
— Ну-с! — говорил сам Корансез госпоже де Карлсберг, в свою очередь предлагая ей руку, в то время как Флуренс Марш оперлась на руку Отфейля. — Вы все по-прежнему будете смеяться над хиромантией и над моей линией счастья? В моей свадебной процессии участвует баронесса Эли, и я веду ее под руку! Разве это не счастье? И опять-таки разве не счастье, что судьба послала вам для развлечения, чтобы облегчить эту барщину, такого оригинала, как наш хозяин?
— Это вовсе не барщина, — со смехом отвечала баронесса. — Но, правда, вы счастливы, потому что женитесь на Андриане: она сегодня такая красавица и так любит вас!.. Правда также, что князь совершенно своеобразен. Как-то сама согреваешься, встречая такую пылкость энтузиазма у человека его лет… Когда итальянец проникается какой-нибудь идеей, то любит ее, как любил бы женщину: страстно, самоотверженно… Благодаря этой горячности они снова поднимали из унижения свою родину…
— Вы не поймете этого, — говорила тем временем мисс Марш Отфейлю, — вы живете в старой стране. Но меня, обитательницу города, который лишь немного старше меня, прямо очаровывают визиты в подобные дворцы, где все говорит о временах давно минувших.
— Увы, — отвечал Отфейль, — есть беда еще более страшная, чем жить в молодой стране — это жить в стране, которая хочет стать молодой во что бы то ни стало, хотя она полна священными останками прошлого, славного прошлого… жить в стране, где стремятся все разрушить… Этим безумием одержима Франция в последние сто лет…
