— Но есть же Главная Ставка, и там не могут не думать обо всем этом? — спросил он с возмущением и надеждой.
— Ставка — это война в чистом виде, — не утвердительно, а точно думая вслух, тихо произнес Сазонов. — И там государь вместе с Алексеевым закрыты от всего военными картами.
— А пораженческие настроения?
— Для этого есть военно-полевые суды, и они работают… Зазвонил телефон.
— Извините… — Министр неторопливо прошел к столу и взял трубку — Сазонов слушает… Да… Да… Спасибо… — Он положил трубку, вернулся к послу, но в кресло не сел и, взяв железные щипцы, начал шевелить уголья в камине. — Вот вам новость еще — в отставку уходит Поливанов, и военным министром будет Шуваев — тихое ничтожество из интендантов…
— И это в такое время, — еле слышно сказал Бьюкенен и тяжело поднялся из кресла.
— Ну видите! Уже можно проследить тенденцию, — почти весело заговорил Сазонов, смотря, как искрятся разворошенные уголья. — Курс на ничтожества.
— А чем же не угодил Поливанов?
Сазонов не спеша поставил щипцы в чугунный колчан и повернулся к послу:
— Могу только предполагать… он уважительно относился к Думе, был связан с Гучковым, для него этого более чем достаточно. А кажется, Наполеон утверждал, что дураки приказы выполняют лучше умных.
— Вопрос, кто приказывает Штюрмеру. Распутин? Сазонов помолчал, качаясь с носков на каблуки, и сказал с улыбкой:
— В общем, очередь за мной…
— Ну вас-то тронуть не посмеют… — не очень убежденно сказал посол.
— Да? Вы так думаете? — Улыбка на лице министра погасла. — Вы плохо знаете Россию, мой друг.
О том, что может быть убран и Сазонов, Бьюкенен боялся даже думать, и сейчас он находился в таком смятении, что ему вдруг захотелось уйти отсюда.
— Я могу о Поливанове сообщить в Лондон?
— Обязаны, по-моему…
— Тогда я поспешу…
Солнце быстро заходило, и поперек Невы легли длинные синие тени. А в небе уже летала сквозь высокие облака холодная прозрачная луна. Автомобиль посла мчался по безлюдной набережной, таща за собой снежный крутящийся шлейф…
В посольстве царила тишина. Сбросив шубу на руки лакею, Бьюкенен направился к лестнице. Там его встретил секретарь.
— Мгновенно ко мне шифровальщика и Грюсса, — на ходу, не здороваясь, распорядился Бьюкенен.
Через час шифрограмма об отставке Поливанова была отправлена в Лондон. Новый военный министр был охарактеризован словами Сазонова. Причина снятия Поливанова была объяснена тоже точно по Сазонову…
Бьюкенен остался в кабинете вдвоем с Генри Грюссом. Этот молодой рослый англичанин числился вторым секретарем посольства, но представлял он английскую стратегическую службу, проще говоря, разведку. Были в посольстве и другие сотрудники от этой службы. Прекрасно понимая, сколь важна и необходима эта работа, которой он и сам занимался в свое время, Бьюкенен, однако, старался быть с ними не очень откровенным, не хотел, чтобы они сообщали по своим каналам какие-либо данные, идущие от него. Исключением из этого правила был Генри Грюсс, который сам рассказывал послу о том, что делал по своей службе, часто просил у него совета, кляня при этом своих бездарных начальников. Более того, он уже не раз заговаривал о своем желании перейти на дипломатическую службу, которая, как он говорил, чище во всем. Последнее время Быокенен называл Грюсса «мой юный друг Бенджи»… Бьюкенен не знал, что его юный друг уже давно отправлял по своим каналам в Лондон весьма критические донесения о деятельности посольства.
Сейчас посол поделился с Грюссом планом своей поездки с семьей на юг России.
— Я все-таки хочу сам посмотреть страну, поговорить с людьми, мы обязаны иметь представление о том, что думают сейчас русские люди.
— Полезное дело, — как-то неуверенно сказал Грюсс— Хотя и будет оно для вас очень трудным. Власти позаботятся, чтобы вы увидели только то, что им выгодно.
— Не так-то им просто будет это проделать, дурачить себя я не позволю, вы мой характер знаете.
— О да, сэр, — почтительно улыбнулся Грюсс.
— Вы здесь поддерживайте связь с Палеологом, я его об этом предупрежу. И если будет серьезная причина, телеграфируйте мне о возвращении.
— Благодарю за доверие, сэр, — наклонил голову Грюсс.
Просьба Бьюкенена была уважена, и его отъезда из Петрограда официальная рука не коснулась. Его никто не провожал. Только на перроне Московского вокзала, когда он появился там с женой и дочерью перед самым отходом поезда, его встретил какой-то небольшой чин в форме путейца, который провел семью посла к их вагону, помог жене и дочери посла подняться на площадку, после чего отдал честь Бьюкенену и пожелал счастливого пути. Поезд тут же тронулся…
Начиная вот с этого небольшого чина в форме путейца, вся поездка посла была так обставлена, что он до самого Крыма ничего не увидел и ни с кем не поговорил, перед ним неизменно возникал только тот самый путеец с вопросом: «Какие будут приказания, ваше сиятельство?..» Ну а в Крыму ему показали такие «потемкинские деревни» и с таким умением провели весь спектакль общения посла с местным населением, что Бьюкенен не раз бывал до слез растроган. Он возвращался в Петроград с мыслью, что его недавний пессимизм вызван был только тем, что он столицу принял за Россию и что отныне он все свои столичные впечатления будет проверять воспоминаниями об этой поездке.
Вскоре Бьюкенен совершил еще одну поездку — в Москву, где он попал в многодневную праздничную круговерть по случаю избрания его почетным гражданином первопрестольной.
В эту поездку он взял с собой Грюсса. Сказал ему: «Может быть, меня там утопят в торжествах, тогда вы проведете все необходимые наблюдения…»
Грюсс с этой задачей справился. Он снабдил интересной информацией посла. Но куда более интересное сообщение он послал своей службе и в нем со злой иронией описал, как московские политиканы ловко изготовляли из английского посла почетного гражданина своего города и тот млел при этом от тщеславия.
А немного позже сам Вьюкепен запишет в своем дневнике: «…К несчастью, политическое положение в течение протекших с тех пор месяцев настолько изменилось к худшему, что я уже не мог смотреть в лицо будущему с той уверенностью, как во время моего избрания…»
Первые большие огорчения ждали его сразу после возвращения из Москвы.
Чехарда в правительстве продолжалась… Третьего марта царь убрал Хвостова с поста министра внутренних дел. В английском и французском посольствах переполох — убран министр, который был открытым врагом всего германского!
Меж тем если восхождение Хвостова на сей пост еще имело некую связь с германским вопросом, то его падение уже никакого отношения к нему не имело. А сама история карьеры Хвостова весьма примечательна — в ней как в капле воды отражен мир царской власти того времени…
К этому высокому посту Хвостов рвался давно и издалека. Еще в самом начале века, будучи вологодским губернатором, он сумел добиться благорасположения царя. Позже, будучи уже нижегородским губернатором, он с особым блеском и шумом провел традиционную нижегородскую ярмарку. И снова царь был им доволен. Хвостов решил: пора…
Друзья Хвостова, имевшие возможность бывать во дворце матери царя, вдовствующей императрицы Марии Федоровны, начали рекламировать его как самую подходящую фигуру для укрепления правительства.
Вскоре к Хвостову в Нижний нагрянул «святой старец» Григорий Распутин, но Хвостов решил обойтись с ним круто, он хотел, чтобы его министром назначил царь, а не Распутин, он знал, что за всеми ставленниками «святого старца» ходила злая молва…
Распутин повел себя нагло и заявил Хвостову, что послан Царским Селом посмотреть его душу.
— Ну что ж, смотрите, смотрите, если увидите, — рассмеялся Хвостов, и, как потом ни старался Распутин перевести разговор на серьезный лад, это у него не получилось. Хвостов отшучивался, ерничал. Прикидывался то глухим, то неразумеющим. Распутин в тот же день уехал. Проводы его Хвостов поручил рядовому полицейскому.
