«Да, уж кому не повезет…» — сочувственно вспомнил Павлов малопристойную, но весьма подходящую к месту юнкерскую поговорку…
Еще через полчаса в той же прихожей был взят следующий посетитель, участник террористического акта (чего чекисты тогда, конечно, не знали) Миша Гречаников. Он был очень силен, ловок, обладал превосходной реакцией. Прежде чем Мишу скрутили, он устроил настоящую рукопашную схватку, в результате чего вся мебель в прихожей оказалась изломанной, большое зеркало вдребезги разбитым, а физическое состояние Павлова, Чебурашкина и младшего Фридмана изрядно ухудшено.
Всего в этот день было взято одиннадцать до зубов вооруженных анархистов и других лиц, входящих в группу. К сожалению, не удалось задержать двенадцатого…
Опять сказался недостаток опыта. Так уж вышло, что боевые чекисты, дежурившие в засаде, что называется, набили руку в задержании самых опытных преступников, умели противостоять и огнестрельному, и холодному оружию, но о многих специфических тонкостях конспирации пока еще и не догадывались. Владели ими в достаточной степени те сотрудники, у кого был за плечами опыт подпольной работы до революции. Но таковых в составе засады не имелось, а специальными школами для подготовки квалифицированных оперативных работников ЧК еще не обзавелась.
…Утром на квартире в Глинищевском находились последние задержанные — двое мужчин и девушка, которая просила называть ее «товарищ Тата». Картину, которую лицезрел бы сторонний наблюдатель, можно было назвать идиллической. «Товарищ Тата», приткнувшись за круглым обеденным столом, молча вязала (в сумке, отобранной при аресте, у нее кроме браунинга имелись два мотка шерсти, крючки и половина кофты). Рядом с ней пристроился, клюя носом, Николай Савушкин. Чуть поодаль, покачиваясь в кресле-качалке из крученой соломы, изучал стопу анархистских брошюр и газет Миша Фридман. Тихо… Лишь мерно тикали часы-ходики на стене.
В соседней комнате находились еще два чекиста. Дверь из этой комнаты вела уже в кухню. Из окна комнаты можно было видеть подъезд дома напротив, где занимал свой пост чекист-сигнальщик, наблюдавший за переулком. Кухня же была устроена странным образом. Одно из двух ее окон выходило на… лестничную площадку. Такая планировка встречалась иногда в старых московских домах, тех, где на первом этаже имелась маленькая квартирка для консьержки. Последняя имела возможность видеть всех входящих в дом.
На подоконнике кухни стояла большая кастрюля под крышкой с супом, рядом — миска с двумя солеными огурцами, луковицей и несколькими ломтями белого (!) хлеба, давно в Москве невиданного. Чекисты, еще ночью сгрызшие прихваченные из дому сухари, в сторону подоконника старались не смотреть.
Фридман поднял очередную прокламацию, вполголоса с интересом прочитал, изредка изрекая собственные комментарии:
— «Большевики (мы, стало быть)… ныне царствующая самодержавная коммунистическая партия (красиво излагают!)… захватила всю власть в свои руки — отняли у трудящихся все их завоевания, все фабрики, заводы, землю… задавили всякое право человека, всякую свободу, всякую независимость…» Скажи-ка, а я и не заметил! — Михаил недоуменно покачал кудрявой головой и продолжил чтение: — «Долой всякую власть — источник угнетений! Зажигайте всюду пожарища новой революции!»
С усмешкой обратился к «товарищу Тате»:
— И это все, что вы можете предложить народу — пожарища?
Женщина ответила не раздумывая, как заученное, с вызовом:
— Разрушение — это и есть созидание! Без всякой власти и комиссаров, без насилия и армии!
Фридман от нечего делать не прочь был вступить в теоретический спор. Поэтому возразил:
— А взрыв в Леонтьевском, это нешто не насилие? А Деникина и Колчака вы как, без армии, уговорами ко всеобщему братству людей труда убедить хотите?
Истерически, покраснев так, что враз стала некрасивой, кричит «товарищ Тата»:
— Да! Мы зовем народ ко всеобщему бунту! Только всеобщий бунт может стать и станет прологом подлинно социальной революции! И Деникина сметет всеобщий бунт!
Михаилу уже надоело спорить с фанатичкой. Досадливо махнул рукой и подвел итог так и не состоявшейся дискуссии:
— Ладно, потолковали, и хватит. Ваших бунтовщиков Деникин разгонит казачьей полусотней, без шашек даже, одними нагайками. А наша революция непобедима, потому что опирается на силу вооруженного народа. Точка и факт! Потому-то вы и беситесь…
Заскучавший от спора, в котором он не очень разбирался, хотя и стоял всецело на стороне старшего товарища, Савушкин бесцельно бродил по квартире. Анархистские брошюрки его не интересовали, ничего другого почитать в комнатах не нашлось, да и читать, сильно подозревал, в засаде не полагалось, равно как и спорить с задержанными. Почему в глубине души он и не одобрял поведения своего прямого начальника, каковым, безусловно, являлся в текущий момент для него товарищ Фридман Михаил, как, впрочем, и все остальные чекисты, здесь присутствовавшие.
Закуталась зябко в платок и умолкла Тата, зыркая изредка по сторонам мрачными, глубокой синевы глазищами. Нет-нет, взор ее со скрытой тревогой останавливался на циферблате ходиков и на миске с едой, стоявшей на подоконнике кухни. Единожды она даже сделала попытку пройти туда, но Фридман так глянул на нее, что она тут же осеклась.
Савушкин несколько раз пересек комнату и кухню по длинной диагонали, задержался на мгновение у подоконника, машинально, не думая, взял из миски аппетитно выглядевший огурчик и… с хрустом съел. Уловив презрительный взгляд анархистки, смущенно пробормотал:
— Извините, гражданка Тата, не удержался…
— Да чего уж, — спокойно ответила женщина, — ешь… Мог бы и меня угостить. Мы тоже небось люди.
— Можно? — с нескрываемой надеждой в голосе обратился Николай к Фридману.
— Давай, — не раздумывая, почувствовав, как враз голодной слюной оросило рот, разрешил Михаил. — Не пропадать же добру. И наших ребят покорми.
Обрадованный Савушкин, не дожидаясь повторного разрешения, мгновенно подхватил миску и честно, с зачетом съеденного им огурца, разделил ее содержимое между чекистами и задержанными. И ни он, ни его товарищи не заметили злорадного огонька, на миг вспыхнувшего в бездонных глазах анархистки.
А через час примерно в переулке появился еще один прохожий, сразу привлекший внимание чекиста-наблюдателя. То был крепкого сложения мужчина лет тридцати, одетый в потрепанную коричневую тужурку, брюки-галифе, на голове ворсистая кепка с отложными наушниками. Обе руки глубоко засунуты в карманы. «Скуластый, настороженный», — привычно отметил про себя наблюдатель самое характерное во внешности и поведении неизвестного.
Мужчина вошел в подъезд, поднялся по лестнице, поравнялся с окном в кухню конспиративной квартиры, искоса глянул на подоконник и, словно ошпаренный, круто развернулся и устремился обратно вниз. Он бежал, перепрыгивая через ступеньки, по-звериному ловко, почти не производя шума. Кинулся следом чекист, дежуривший на верхней площадке. Пробегая мимо двери квартиры, успел нажать на кнопку звонка и крикнуть: «Уходит!»
Истерически захохотала «товарищ Тата», торжествующе тыча пальцем в опустошенную миску. Поймал ее взгляд Савушкин в ужасе — он все понял! Миска не просто так стояла на окне… Должно быть, каждый огурец, каждый ломоть хлеба и луковица тоже имели какое-то тайное, ему неведомое значение и смысл.
— Сигнал! — в отчаянии закричал он Фридману. — Я ж сигнал ему дал!
Выхватив наган, Николай стремглав вылетел из квартиры. Уже тоже все понявший Михаил успел поймать за локоть кинувшуюся было к двери анархистку, отбросил ее в комнату и побежал следом за Савушкиным.
Меж тем мужчина в тужурке выскочил из подъезда, с ходу выстрелил два раза перед собой, расчищая путь к бегству, и кинулся к Тверской. Бежал грамотно, петляя, достаточно плотно отстреливаясь с обеих рук так, чтобы помешать преследователям вести по нему самому прицельный огонь. А бежали за ним трое — Савушкин, Фридман и наблюдатель. Савушкин впереди всех, самый молодой и быстрый, к тому же его подхлестывало страстное желание исправить свою же ошибку.
