— У вас, Дзержинский, были октябрьские дни, теперь наступили наши, июльские!
«Июльские дни» не состоялись. «Петушиный заговор», как насмешливо назвал мятеж Дзержинский, был ликвидирован в считанные часы. За измену были расстреляны заместитель председателя ВЧК левый эсер Александрович, поставивший подлинную печать ВЧК на поддельное удостоверение, с которым заговорщики Блюмкин и Андреев проникли в здание германского посольства в Денежном переулке и убили посла Мирбаха, и несколько бойцов вооруженного отряда Попова, а сам Попов сумел скрыться. К остальным участникам мятежа трибунал проявил великодушную снисходительность. В частности, Черепанов, от суда сбежавший, был приговорен всего лишь к трем годам лишения свободы.
С той поры на протяжении почти пятнадцати месяцев, изменив внешность, прятался по старым конспиративным квартирам, иногда ночевал у знакомых, случайных лиц. Бывало, он неделями не выходил на улицу, опасаясь, что его опознают и арестуют. В странствиях по городу Доната сопровождала его возлюбленная — слепо преданная ему, экзальтированная террористка Тамара Гаспарян. За год с лишним пребывания на нелегальном положении Черепанов дошел до крайней степени одичания, и как следствие — разочарования в левоэсеровских идеях. По сохранившимся связям он объявил о разрыве со своей бывшей партией и переходе к террору как единственно эффективному, по его убеждению, средству борьбы с большевиками.
Новых единомышленников Донат нашел среди анархистов, причем тех, кто, как и он, ставил динамит и маузеры во главу всего и вся. Искать их, впрочем, ему особенно и не требовалось. В этой среде у него были с давних пор и связи и друзья. Лютая ненависть к большевикам, во многом покоящаяся на зависти к их авторитету в массах, признание террора как единственного средства уничтожить Советскую власть стерли теоретические разногласия и тактические расхождения, которые когда-то существовали между левыми эсерами и анархистами.
К подпольной борьбе, тем более в форме террора, склонялись далеко не все анархисты, ее не принимали, в частности, легальные, входившие в официально признанные федерации и имевшие свои органы печати. Но самые отчаянные, утратившие к тому же твердую политическую платформу под ногами, бросались, очертя голову, в откровенный политический авантюризм.
Хорошо образованный, умный и энергичный Черепанов быстро подчинил их своему влиянию, хотя формально и не входил в какую-либо анархистскую группировку. Он был признанным, но теневым вожаком. В конечном счете без его согласия, а точнее, хитро осуществляемой подсказки не совершалась ни одна серьезная акция московских анархистов.
Последние месяцы Донат жил маниакальной идеей «большого террористического акта» против руководителей большевиков. И главной мишенью будущего удара должен был стать Ленин…
У Черепка были немногочисленные, но хорошо информированные люди, надежно законспирированные в советских и даже партийных органах Москвы. Один такой информатор укрылся и в Моссовете. Он и дал в газеты объявление о совещании в МК РКП (б). Фраза «Заседание важное и необходимое» служила кодированным сигналом, она означала возможность присутствия Ленина со значительной долей вероятности.
Бесшабашные, вроде бы никем и никак не управляемые анархисты, прошедшие зачастую и тюрьмы, и каторгу, участвовавшие не в одном налете, а кое-кто и в боях, не боявшиеся ни бога, ни черта, были в то же время в большинстве своем наивны как дети. И это простодушие делало их в определенных ситуациях опаснее диких зверей. Они были в равной степени подвластны и собственным настроениям, и влиянию со стороны. Свобода означала для них не только избавление от самодержавной воли государства, но и отбрасывание вообще каких-либо сдерживающих начал, будь то законы страны, воинская дисциплина, партийный устав, религиозные догмы или просто нормы человеческих отношений. Ненависть к многовековому подавлению естественных прав и свободы личности трансформировалась в полное нигилистическое отрицание какого-либо подчинения принципиально, в слепое отвержение авторитетов и установлений, даже самых разумных и безобидных. Понятие свободы уродливо превратилось во вседозволенность, отрицание принципов жестокой самодержавной власти — в непризнание никакой вообще. Они хорошо сознавали, точнее ощущали, необузданную силу разрушения и абсолютизировали ее в некий мистический символ. Неудивительно, что разбойник, а не сознательный борец стал для анархистов воплощением идеального героя.
Сильный, но холодный ум при минимальной дозе социальной демагогии легко мог превратить этих людей в слепое орудие самого разрушительного свойства и направления. Подлинным поводырем этой группы ослепленных и опьяненных разгулом русской бунтарской крови и стал Донат Черепанов.
Отец российского анархизма Михаил Бакунин призывал когда-то «разбудить в народе дьявола», «разнуздать самые дурные страсти». В людях, с которыми подполье связало Черепанова, дьявол был давно разбужен, а страсти разнузданы. И он научился управлять этими людьми надежно и уверенно, причем так, что сами они этого не сознавали. Условие требовалось только одно: внушать им беспрестанно и без устали, что все, что они совершили, совершают и совершат делается во благо народа, во благо подлинной революции…
Черепок хорошо изучил психологию анархистов, всегда учитывал их непоследовательность, возбудимость, даже капризность. Руководствуясь точным, взвешенным расчетом, он явился на их штаб-квартиру не двадцать третьего, когда узнал о совещании в МК, а день в день — двадцать пятого, в три часа, чтобы поставить перед фактом, не дать времени на осмысление, следовательно, и для сомнений. Потому как одно дело — готовить теракт в принципе, вообще (он был обговорен давно, еще летом), совсем другое — конкретно, когда пути назад быть уже не должно, когда остается одно голое действо, без раздумий. Черепанов боялся раздумий. Черт его знает, что могли эти лихие, но столь неустойчивые ребята надумать за два дня? А за несколько часов ничего не надумают. Тем более не проверят повестку дня. Как знать, выведай они, что на совещании никакие «репрессивные меры против населения» обсуждаться не будут, согласятся ли на постановку акта? То, что видных большевиков в зале будет горстка, а масса — рядовых партийцев из рабочих, могло резко и самым существенным образом отразиться на замысле Черепанова.
…Донат условленным образом позвонил в дверь и был незамедлительно впущен в огромную, некогда богатую, а теперь до крайности запущенную квартиру доходного дома за номером 30 на Арбате, известного многим последующим поколениям москвичей своим «Зоомагазином».
Дверь отворил высокий, крепкого сложения мужчина, одетый в сильно потрепанный защитный френч с большими накладными карманами. Опухшее, с высокими монгольскими скулами лицо было какого-то мучнистого цвета, словно человек этот неделями не выходил на свежий воздух. На низкий лоб опускался ежик топорщащихся, коротко подстриженных, как у Керенского, волос. Блеклые глаза его при виде Черепанова несколько оживились. Он вытащил из кармана галифе правую руку, поздоровался. Карман, однако, так и остался оттопыренным — в нем явно лежал револьвер.
— Сегодня в шесть, — коротко бросил Донат, войдя в захламленную, давно не прибираемую комнату. — Будет он…
— Где? — свистящим шепотом спросил Соболев. Лицо его сразу утратило сонное выражение, напряглось, заходили под сухой кожей желваки.
— В Леонтьевском, в Московском комитете…
Не снимая пальто, Черепанов присел к большому круглому столу карельской березы, обезображенному черными пятнами папиросных ожогов, брезгливо отодвинул локтем в сторону тарелки с остатками какой-то снеди, вытащил записную книжку, вырвал из нее чистый листок и стал чертить па нем что-то вроде схемы.
— Зал заседаний на втором этаже, окна выходят в сад, лестница в кустах, у стены. Окно балконное, очень удобно…
Соболев понимал его с налету.
— Вася! — крикнул он в дверь, ведущую в смежную комнату.
