Или взять другой пример. Все первые взрывы обязательно гремели ночью. Как следствие — фашисты ночами стали усиленно освещать все подходы к своим переправам. Всю ночь, только погаснет одна ракета, вспыхивает другая. Однако случалось и так, что очередная ракета еще горит, а переправа уже взлетает на воздух. Разгадка проста: еще днем, когда немцы были сравнительно беспечны в охране переправы, когда они ощупывали глазами только плывущие ветки и траву, главный старшина Бабкин или кто-то другой из легких водолазов скрытно, под водой, подбирался к переправе, крепил заряд с взрывателем замедленного действия и уходил обязательно вниз по течению; здесь фашисты его не искали (они следили только за верхним по отношению к переправе плесом) и, добравшись до заранее обусловленного места, дожидался нас. Иногда в течение двух или даже трех суток дожидался, затаившись.
А наша работа звеньями и сразу на нескольких объектах? Где и кого искать врагам было?
Разумеется, не будь фашистам каждый солдат крайне нужен под Сталинградом, они, мобилизовав внушительные внутренние силы, возможно, и выследили бы нас, зажали бы где-то, и кто знает, в каком виде вышли бы мы из той ловушки. Да еще и вышли ли?
Теперь же нас искали, как правило, только усиленные патрули с собаками или без них; случалось, и самолеты кружили над степью. Безрезультатно кружили.
Иногда нашим дневным убежищем был Дон-батюшка: загрузив за пазуху камни или какие-нибудь железяки, взяв в рот срезанную камышинку, мы часто на весь невероятно длинный день ложились на дно реки, чтобы ночью опять выйти на работу.
Однако при первой возможности мы старались дневать на берегу: на дне реки не отдых, а одно мучение. Ведь сентябрь шел, вода-то не черноморская; да и опасно: вдруг кого-то все же сморит усталость, он хлебнет воды и встанет во весь рост, да еще в тот момент, когда вблизи фашисты?
На берегу мы дневали, если была такая возможность, обязательно поблизости от какого-нибудь стационарного вражеского поста (тут нас не искали) или на совершенно открытом взгорке, прорезав под дерном норы и забившись в них. Но последнее было возможно лишь в том случае, если мы могли куда-то спрятать землю, вынутую из нор. А ведь ее как назло обязательно оказывалось чуточку многовато.
И лишь один раз мы ночевали в казачьей станице, название которой, к моему огорчению, стерлось в памяти. Загнали нас туда фурункулы, которых у каждого из нас было предостаточно. Так они нас измучили, что я решил одну ночь просто отдохнуть более или менее по-человечески. Поэтому предварительно разведав обстановку, мы и просочились в станицу, заняли пять дворов, стоявших рядком, и выставили охранение.
Казачки встретили нас радушно, заохали, запричитали и моментально повытаскивали из сундуков белье мужей и сыновей, начали накрывать на столы.
Я уже «оттаял», меня начало клонить в сон, и вдруг дверь отворилась, и в сопровождении моих матросов вошел одноногий казак, поздоровался и потребовал у меня документы, удостоверяющие мою личность.
Сон мой, разумеется, улетучился, взбунтовалось все мое настрадавшееся нутро, и я так этому казаку ответил, что он радостно заулыбался и про документы больше ни слова. А еще немного погодя мы узнали, что в этой станице организован отряд самообороны. Его бойцы, несущие службу, и заметили нас, доложили старшему; вот он и явился.
Нам предложили спать спокойно: дескать, обережем. Соблазн был велик, но я, поблагодарив, отклонил это предложение, согласился лишь на то, чтобы посты охраны в эту ночь были смешанными. Мне казалось, что таким путем я лучше застрахуюсь от всяких неожиданностей.
А сколько сил у нас прибавилось, когда уже назавтра с наступлением сумерек мы в абсолютно сухой и залатанной одежде покинули станицу! И я по сей день с благодарностью вспоминаю всех ее жителей, оказавших нам посильную помощь. А не заглянули мы тогда вторично лишь потому, что некогда было, да и боялись своим визитом ненароком накликать на станичников беду.
Хотя гитлеровцы искали нас сравнительно малыми силами, однажды они все же нащупали нас. Вот тут сразу появились и многие машины с автоматчиками, и даже два танка. Не приняв боя, мы стали отходить в ночь. Но меня сразу насторожило то, что немцы почему-то не нападали на нас яростно, как они это умели, а вроде бы только отжимали на юг. Словно им нужно было, чтобы мы шли именно туда. Действительно, слева и сзади были они, справа — минное поле, и лишь впереди — очень подозрительная тишина.
Очень подозрительная тишина была впереди. Поэтому я лег и пополз по минному полю, руками ощупывая каждый сантиметр земли перед собой. Моментально рядом со мной пристроился и Печалин. Так и ползли мы с ним рядышком, ползли через все минное поле, обезвреживая вражеские мины. За нами в полной тишине, и также ползком следовали остальные (только охранение, умышленно поотстав, нарочно ввязалось с фашистами в перестрелку), а ведь у некоторых из матросов на спине в этот момент было по тридцать и более килограммов взрывчатки! Но ни одной просьбы хотя бы о кратковременном отдыхе я не услышал!
Может быть, потому, что все понимали: наше общее спасение зависело от точности работы наших с Печалиным рук и от тишины, маскировавшей наше движение.
Позднее я сотни раз похвалил себя за то, что раньше интересовался конструкциями всех немецких, даже противопехотных мин, что не стеснялся перенимать от армейских саперов приемы разминирования вражеских сюрпризов. Ох, как все это пригодилось в эту ночь!
Нервное напряжение было настолько велико, что я минут пять не мог заставить себя встать на ноги, когда мы уже миновали минное поле…
Вот так мы и жили, и работали все двадцать двое суток. Конечно, случалось и анекдотичное, над чем потом долго смеялись. Так однажды, продвигаясь к месту новой работы, мы натолкнулись на вражеский обоз из пяти подвод. Немедленно прикончили солдат (их было всего девять), на подводы погрузили свою взрывчатку и повернули обоз туда, куда было нужно нам. Я, как обычно, шел впереди, сразу за разведчиками, и вдруг сзади, где тащился обоз, прогрохотал короткий взрыв. Что взорвалось — так и не понял. Конечно, со всех ног побежал к обозу. И вот вижу: спокойно стоит лошадь, за ней — матрос. На полусогнутых ногах, как сидел на передке телеги. И вожжи в руках держит. А вот передних колес у телеги нет! Есть лошадь, есть оглобли, есть матрос-кучер, даже взрывчатка лежит в полном порядке, а передних колес у телеги нет!
Оказывается, колесо телеги наехало на какую-то шальную мину, ну та и взорвалась. И все это произошло так быстро, так внезапно, что наш ездовой даже вожжей из рук не выпустил, не успел испугаться.
Но что меня особенно обрадовало — за время этого рейда наш отряд превратился в большую и дружную семью, где каждый точно знал свое место и очень дорожил им.
Вообще же случай с Яковом, как и рассказ Л. Соболева о Перепелице, стал своеобразной вехой на моем литературном пути: он заставил меня еще пристальнее всматриваться в человека, открыл мне, что даже в одном человеке в какой-то момент можно обнаружить и кого-то другого, прячущегося под той же личиной. Действительно, Яков служил со мной до конца войны, я видел его во многих боях и готов кому угодно доказывать, что он храбрец. Но!..
Ему обязательно нужно было какое-то время, чтобы оглядеться, освоиться, — такова уж оказалась особенность его натуры.
Именно такой возможности он и не имел до той злополучной для него ночи, вот и растерялся, запаниковал, да еще так, что сам себя чуть не погубил.
Однако я склонен предполагать, что в его становлении, как воина, большую роль сыграло и то, что попал в беду он именно в нашем отряде. Случись нечто подобное в Другом, менее устойчивом коллективе, может быть, люди отшатнулись бы от него? И вот как бы он повел себя в тех условиях — еще вопрос. А у нас его ни на минуту не оставляли одного, у нас будто бы и не заметили его огреха (никогда прямо не напоминали о случившемся), но непрерывно воздействовали на его психику, рассказывая эпизоды, из которых победителями неизменно выходили советские воины. Наконец, его не отстранили от работы, его по-прежнему брали с собой почти на каждое снятие часового и — опять же! — своими действиями воспитывали в нужном направлении.
