И еще он подумал, что при первой возможности нужно будет полностью уничтожить все подобные деревеньки, затерявшиеся среди лесов.

Прошло еще несколько минут, и его отряд, усиленный тремя полицейскими из Слепышей, раскинулся цепью и вступил в лес. В цепи облавы, нацелив винтовки на лес, шли Василий Иванович и Виктор с Афоней. Перед ними маячила, дразнила широченная спина Гориводы, который был проводником. Виктору чудилось, что он даже сейчас, даже сквозь шапку видит его розоватый затылок, сбегающий в покатые плечи.

Юрка уже начал подумывать, что дежурить им у пустых землянок остается лишь еще две ночи, когда между деревьев мелькнула фигура человека, который, легко выбрасывая лыжные палки вперед и чуть в стороны, шел в глубину леса, шел точнехонько по направлению их землянок. Юрка еще решал, как ему поступить — окликнуть незнакомца или просто проследить за ним, — когда за спиной того замелькали ненавистные серо-зеленые шинели. И тогда, вскинув автомат, он дал очередь. Целился точно в грудь того, первого, понимая, что именно он ведет остальных. Увидев, что он рухнул лицом в комель березы, сразу, как только мог быстро. Юрка побежал к землянкам, чтобы заблаговременно предупредить о фашистах сержанта Устюгова, в солдатскую расторопность которого не очень верил. Но тот уже ждал его у землянок.

— Заминировал? — спросил Юрка. — И веревочку закрепил, как учили?

— Проверьте, если сомневаетесь.

И Юрка проверил. Он прекрасно понимал, что взрыв уничтожит следы людей, живших в землянке. Вернее — не полностью уничтожит, а сделает так, что невозможно станет определить, сколько человек здесь жило; умение обмануть врага — тоже искусство настоящего солдата. И жаль, что нельзя было заминировать всю эту полянку!

— А теперь идем, встретим их, — сказал Юрка.

Едва настороженную тишину леса разорвали автоматные очереди, Виктор плюхнулся в снег, зарылся в него лицом. В этот момент он не думал о том, что это стреляют свои, своевременно обнаружившие врага. Виктор просто испугался этого внезапного грохота, сорвавшего с деревьев снег. Испугался за свою жизнь.

Страх исчез скоро и так же внезапно, как обрушился. Виктор приподнял голову и со злорадством отметил, что залегла вся цепь, что и немцы в подавляющем большинстве своем, как и он недавно, уткнулись лицами в снег. И тут же глаза остановились на Гориводе. Он лежал впереди всех. Лежал большой и до невероятности неподвижный. В его бок — единственное, что видел отчетливо, — и стал выпускать пулю за пулей, радуясь, что и немцы с каждой минутой стреляли все злее, яростнее.

Потом откуда-то справа приползла команда, скорее истеричная, нежели властная:

— Вперед!

Цепь поднялась и перебежками, от дерева к дереву, от сугроба к сугробу, спотыкаясь на каждом шагу, двинулась в чащу леса.

Примерно через час между деревьями обозначился просвет, и Виктор понял, что подошел к землянке; глянул на Афоню, который все время держался рядом, перехватил его чуть насмешливый взгляд и вспомнил, что товарищи уже ушли.

Цепь снова залегла, едва передние увидели черное колено трубы, вокруг которого вытаял снег. Сразу же загремели выстрелы. Били по черному колену трубы (оно скоро упало, срезанное пулями), били просто по снежным буграм над землянками.

Наконец стрельба захлебнулась, и на лес упала невероятная тишина. Была она настолько по-мирному прозрачна и светла, что белка высунулась из своего дупла.

Из-за ствола этой самой ели, которая приютила белку, пан Свитальский и прохрипел молодцевато:

— Вы окружены! Сдавайтесь!

Землянки отмолчались.

Тогда пан Свитальский взмахнул рукой, и два полицая-добровольца, чуть выдвинувшись вперед, разрядили винтовки в дверь главной землянки.

Опять никакого ответа.

Тогда те же два полицая, желая выслужиться, метнулись к землянке, один из них рванул на себя ее дверь. Тотчас грохнул взрыв, от которого, казалось, зашатались все деревья и взлетели на воздух две другие землянки.

Когда осела последняя почти невесомая снежная пыль, к огромной яме, из которой кое-где торчали обломки бревен, подошли сначала саперы, потом Свитальский с Золотарем и, наконец, фон Зигель. Они долго стояли на краю ямы. Если на лицах большинства немецких солдат читалось только любопытство, то Золотарь со Свитальским были явно разочарованы, зло перешептывались, словно обвиняли друг друга в чем-то, и украдкой бросали на коменданта встревоженные взгляды. А тот, не мигая, смотрел на разорванный взрывом бок железной печурки, внешне был абсолютно спокоен, но думал о том, что здесь, в Советской России, все значительно сложнее, чем казалось сначала. Только сейчас он по-настоящему понял, что поражение вермахта под Москвой — вовсе не случайность, а нечто другое, во много раз более страшное. И еще подумал, что главная борьба впереди и что будет она невероятно тяжелой, кровопролитной. От таких выводов стало зябко даже в меховом жилете, даже в шинели, меховой воротник которой ластился к шее.

В это время к нему подбежал солдат на лыжах, козырнул и протянул пакет. Фон Зигель удивленно вскинул бровь, о чем-то спросил солдата. Тот начал отвечать, но фон Зигель жестом руки приказал ему замолчать, вскрыл конверт, прочел послание и, сохраняя внешнее спокойствие, зашагал обратно по своему следу. Зашагал зло, решительно, нимало не заботясь о том, что снег упорно лез за голенища валенок.

А немцы в цепи перешептывались, от них Василий Иванович и Виктор с Афоней узнали, что сегодня на рассвете у самого Степанкова неизвестные напали на колонну из пяти машин и уничтожили ее; снаряды, лежавшие в кузовах грузовиков, рвались так, что в комендатуре почти все стекла повылетали.

Лишь на лыжне, оглянувшись и заметив, что за ним идут только Пауль и Ганс, Каргин вдруг почувствовал холодок между лопатками: хотя они вроде бы и хорошие парни, но все же — вчерашние солдаты вермахта; их двое, он — один; его товарищи удаляются с каждой минутой, а соотечественники этих — вокруг.

Он понял, что допустил просчет и настал час самого страшного испытания: если сейчас, выдав командира русского партизанского отряда, Пауль и Ганс еще могут рассчитывать на прощение или хоть на какое-то снисхождение, то позже уже никогда им не вернуться в ряды вермахта.

Все это прекрасно понимал Каргин, ничего изменить уже не мог и поэтому внешне спокойно прокладывал лыжню, хотя первое время ждал, что вот-вот сзади лязгнет затвор винтовки и кто-то из немцев пролает страшное, уничтожающее: «Хальт! Хенде хох!»

Но сзади доносилось только дыхание людей, старающихся не отстать.

Шли весь день. Сначала, опасаясь погони, Каргин старался выиграть время и поэтому не делал привалов, а позднее вдруг почувствовал, что ночные походы в Гнилое Урочище не прошли даром, что свинцовая тяжесть разлилась по ногам и была настолько велика, что, казалось, сесть — сядешь, а вот встать уже не сможешь. И опять шел без остановок.

Почти в полной темноте Каргин вдруг увидел у ног черную дыру в снегу. Он еще не решил, осмотреть ее или идти дальше, а Пауль уже встал между ним и неизвестным лазом, нацелив туда винтовку. Ганс встал рядом с Паулем. И тоже с винтовкой наготове.

Несколько минут вслушивались, потом Пауль чуть посторонился, и Ганс, сняв лыжи, медленно, осторожно и в то же время решительно полез в эту дыру, казавшуюся бездонной.

Теперь и Каргин положил руки на автомат.

Дыра оказалась лазом в блиндаж. Было непонятно, кому и зачем понадобился он в этой глухомани. Эти вопросы только промелькнули, не взволновали. Главное — есть пристанище на ночь! И пусть в нем нет ни лежанки, ни столика, ни печурки. Зато это уже ночевка не под елкой, и самое радостное — в дальнем углу громоздились пустые патронные ящики. Два из них Ганс сразу разломал, а еще через несколько минут на земляном полу, сохранившем следы чьих-то подкованных каблуков, запылал небольшой костер. Дым с неохотой шел наружу, словно чувствовал, что к ночи мороз покрепчал, и висел под потолком клубящейся сизой пеленой. Но дым — мелочь, которой можно пренебречь: от костра струилось такое хорошее домашнее тепло!..