– Дмитрий Михайлович! – закричал он. – Мы уже и поужинали, а вас все нет. Я, по правде сказать, хотел тревогу бить…

– Напрасно. Вы не забыли, что завтра на танкодроме…

– Испытания? Что вы, что вы… Конечно, помню. Вы ведь на первом этаже?

Они разошлись. Карбышев открыл свою комнату. Дверь ее бесшумно захлопнулась за его спиной, и тотчас же какая-то удивительно мягкая, «пристальная» тишина надвинулась со всех сторон. Карбышеву показалось, что не он прислушивается к тишине, а она – к нему и что чуткость ее ушей чем-то грозит и о чем-то его предупреждает. Он сел к столу, намереваясь написать домой. Но письмо не писалось. Он подумал и, махнув рукой, быстро вывел на листке бумаги:

Запечатав это странное послание, Карбышев лег в постель и сейчас же заснул.

Начальник инженеров округа проснулся от грохота. Подбегая к окну, он думал:

«Пальба? Да ведь под Гродно и полигона нет!..» Но в этот самый момент что-то грянуло под окном с такой неистовой силой, что рассуждения его сразу прервались. Генерал выбежал из номера и, перемахивая длинными ногами сразу через две ступеньки, слетел по лестнице в первый этаж. Когда он ворвался в номер Карбышева, Дмитрий Михайлович еще сидел на кровати. Но, по-видимому, он уже все прекрасно понимал, потому что первым словом его было:

– Началось?…

За те несколько минут, в продолжение которых генералы шагали через площадь, бомбежка чрезвычайно усилилась. Разрывы бомб следовали в разных концах города один за другим. Кое-где вспыхивали пожары. Зажглось у железнодорожного моста через Неман. Карбышев был бледен, как бывает с недоспавшими людьми, но совершенно спокоен. Он говорил своему спутнику:

– Видите ли, Петр Михайлович… инициатива сейчас у них, а не у нас… Сила первоначального удара на их стороне. Они могут сразу развернуть все свои войска, а мы – нет… Думаю, что и танков, и самолетов у них больше. Граница наша укреплена плохо. При таком положении…

Б-б-бах! – грохнуло, звякнуло, и дождь стеклянных осколков опрокинулся на площадь.

– Что? Что? – кричал высокий начальник инженеров округа, пригибаясь к маленькому Карбышеву, чтобы лучше слышать его.

– Многое зависит от того, как будут вести себя войска прикрытия, – как они будут сопротивляться. Поймите, Петр Михайлович: фашисты строят свои расчеты на успехе первых дней и недель войны…

Б-б-бах!.. Б-б-бах!..

В котельной подвального этажа здания, в котором размещался штаб армии, жгли какие-то бумаги. На лестнице лейтенант, состоявший при Карбышеве, нагнал его с пистолетом и противогазом.

– Приказано вручить, – сказал он, как и всегда, самым тщательным образом отбирая слова.

В эту минуту потух свет: очевидно, бомба угодила в электростанцию.

Командующий армией принял Карбышева в темноте. Это был человек очень небольшого роста, с крутой грудью и седыми висками. Карбышев сейчас не видел его, но ясно представлял себе его наружность. Он был так же по-офицерски спокоен, как и сам Карбышев, и немедленно заговорил о том самом, что, по его мнению, прежде всего требовало решения, коль скоро Карбышев сидел сейчас в его кабинете.

– В моем распоряжении, – сказал он, – большая группа стажеров из московских военных академий. Я должен отправить их в Москву. Если угодно, вам можно будет уехать с ними.

Карбышев подумал: «Каждый человек обязан рассчитывать на себя во всем, что уже испытано силами его воли и крепостью души». И, подумав так, ответил:

– Благодарю. Но ехать в Москву мне нельзя по двум причинам. Во-первых, нет приказаний о моем отъезде. Во-вторых…

– Пожалуйста, – сказал командующий, – решайте сами.

От Геродота и Тацита до наших дней войны всегда понимались как события громадной важности, чреватые неизгладимыми последствиями. И верно. Любовь к родине мертва без воли к борьбе с ее врагами. Лишь в действии осуществляются высокие идеалы справедливейших войн. И вот пришло время, когда именно такой войной должно было решиться будущее советского народа.

…В полдень армейская инженерная школа подорвала железнодорожный мост через Неман. Город пылал. А бомбы все падали на него и рвались, рвались с оглушающим грохотом. Карбышев вышел из штаба армии с рулеткой в кармане и направился через площадь. Добравшись до первой воронки, он быстро сбежал на ее дно и, выхватив рулетку, принялся тщательно вымеривать какие-то расстояния и вычислять в блокноте наклон скатов. Осколки он складывал в фуражку.

– Товарищ генерал-лейтенант! – кричали сверху. – Что вы делаете? Вас же убьют!..

Он махнул рукой: «Не мешайте!»

– Двух попаданий в одно место почти никогда не бывает… А мне надо знать, чем «они» работают…

«Юнкерсы-87» с черными крестами на крыльях носились поверху. Пикируя, ревели бомбардировщики – падали, взлетали и снова падали. И на перекрестках улиц а-ахали в ответ зенитки. Вдоволь наползавшись по воронкам, Карбышев отправился с добычей к себе в гостиницу, в номер, и уселся за письменный стол. Перед ним лежало написанное ночью и оставшееся неотправленным письмо. Он спрятал его в карман кителя. Но мысль, рожденная его видом, не спряталась вместе с ним. Карбышев разложил на столе осколки бомб и выкладки на листках блокнота. Затем надел очки и приготовился писать совсем другое письмо в Москву. Носились «Юнкерсы», ревели бомбардировщики, а-ахали зенитки.

Карбышев готовил доклад о новых явлениях войны: авиабомбы. Тогда их вес еще не превышал полутонны…

В номер вбежал какой-то генерал:

– О чем вы думаете? Шоссейный мост через Неман разбит. Придется объезжать по деревянному, южнее Гродно…

– Объезжать? Зачем?

– Командующий переводит штаб в лес. В городе оставаться больше нельзя…

– Да ведь фашисты бомбят уже, наверно, и тылы и резервы.

– И по второй оборонительной полосе бьют, и по штабам, которые за ней…

Однако решение командующего было правильно: лучшее из возможных. Уже смеркалось, когда по деревянному мосту, что на пятнадцать километров выше Гродно, прямо под ливень красных трассирующих пуль проскочил броневик, увлекая за собой целую колонну легковых и грузовых автомашин.

Елочкин дописывал письмо в Брест, когда быстрый и громкий стук в окно заставил его оторваться и поднять голову.

– Товарищ военный инженер третьего ранга, вас немедля в штаб участка требуют!.. Елочкин распахнул окно. Но посыльного уже и след простыл. Удивляясь и все еще поглядывая на белые листики неоконченного письма, Елочкин живо натянул сапоги и вышел из дома. Странный, двойной гул наполнял воздух. Было в этом гуле что-то похожее на далекую артиллерийскую пальбу – рывки могучих звуков, то сливающихся вместе, то распадающихся на отдельные удары. Но было и другое – такое тесное сцепление множества летучих свистов, что выделить из него хотя бы один самостоятельный звук было невозможно. Оба гула шли с границы. Первый не двигался с места, а второй несся поверху, с неимоверной быстротой нарастая в силе. «Фашистская авиация, – вдруг понял Елочкин, – летит бомбить наши города…» И, спотыкаясь обо что-то в предрассветном сумраке, натыкаясь на что-то, через что-то прыгая, он стремглав помчался в штаб участка…

В штабе был сам начальник УНСа.[5] Он только что приехал с границы. Лицо его было бледно, губы дрожали.

– Товарищи, – говорил он, – гитлеровцы перешли нашу границу. Надо сниматься и отходить… Это – война…

Елочкина будто по голове ударило; он вспомнил о «свадьбе» на доте, до завершения которой остается, вероятно, всего лишь несколько часов.

– А работа? – с отчаянием в голосе крикнул он. – Ведь с бетоном работаем, остановить нельзя…

Но никто не ответил на его вопрос. Да и сам он тут же понял, что прокричал глупость.