«Häftling»!..[28] Карбышев был арестован в январе сорок третьего года и тогда же вывезен из Хамельбурга. Вслед за ним и всех прочих советских пленных группами по пятьдесят человек стали отправлять в разные стороны – кого в Нюрнберг, кого дальше, а кого и так далеко, что вернуться назад они уже никогда не смогли бы. В Хамельбург прибывали югославы…

Шторы в вагоне были спущены. Нестерпимо ярко горели под потолком сильные электрические лампы. Наручники тяготили глупой тяжестью, постоянно возвращая мысль к бедствиям рабства. Но перед самым Берлином все изменилось. Лампы потухли. Молоденький лейтенант, весь пропитанный сладким запахом папирос «Виргиния», снял с Карбышева наручники.

– Что случилось?

Лейтенант вежливо ответил:

– Если я не ошибаюсь, господин генерал, предстоит обмен.

– Какой обмен?

– Ведутся переговоры об обмене пленными. Вы будете обменены на одного очень крупного германского генерала.

«Недурно, – подумал Карбышев, – только хорошо бы разнюхать, в чем именно фокус…»

…Машина с высоким кузовом несла Карбышева по прямым берлинским улицам навстречу бесчисленным военным «кюбелям»,[29] юрким велосипедистам и звенящим трамвайным поездам с прицепными двуколочками. За спиной Карбышева сидели два вооруженных гестаповца. Город, таинственный и грозящий, все глубже раскрывался перед Дмитрием Михайловичем своим живым, взволнованным нутром.

Вращающиеся двери гостиницы плавно крутились, впуская и выпуская. Их стекла ослепительно сверкали при каждом глотке. Так проглотили они и Карбышева.

Отель был из самых больших и удобных в Берлине. Директор, почтенный седой старичок с орденом, встретил нового постояльца кланяясь. Гестаповцы остались в вестибюле, затерявшись между колоннами. Но, поднимаясь по лестнице, Карбышев все-таки заметил, как к ним подошел молодой полицейский офицер в высокой фуражке. Естественно. Но прочее выглядело сверхъестественным. Номер в бельэтаже состоял из спальни, кабинета и гостиной.

– Это очень удачно, – сказал, кланяясь, старичок с орденом, – сегодня утром отсюда выехал господин директор «Фарбениндустри». Таким образом, для господина русского генерала освободилось прекрасное помещение. Меню. Не угодно ли? Что я могу предложить вам покушать?

Старичок вышел, продолжая кланяться. На письменном столе лежал свежий номер «Берлинер иллюстрирте нахтаусгабе». Радиостанция Геббельса, надрываясь, кричала из решетчатого ящичка о скорой победе. Мысли вместе с пульсом ударяли в виски Карбышева. И в то же время он как будто спал. Это было странное состояние, неловкое от какой-то неполноты: хотелось думать, но по-настоящему не думалось, так как мысли бились в висках, никуда не выходя из головы. Собственно, была лишь одна мысль, старая-престарая: чем лучше, тем хуже. Единственное спасение человека, попавшего в положение Карбышева, – внутренняя собранность, то, что дается одной лишь цельностью мировоззрения. Карбышев спрашивал себя: «Кто я?» И отвечал: «Чем они со мной лучше, тем я с ними хуже… Вот кто я!» Да, конечно, людям маленькой жизни нужна правота; а людям большой – правда. «Вот кто я!»

Кельнер вручил Карбышеву визитную карточку: «Гейнц Раубенгеймер, профессор, лауреат Нобелевской премии». Около двух десятков лет прошло с тех пор, как в немецкой фортификационной литературе впервые появилось это имя, сразу завоевав известность и пристальное внимание к себе. Статьи и книги Раубенгеймера всегда очень интересовали Карбышева. Правда, все, что выходило из-под пера этого ученого, несколько отдавало затхлостью и давило, как мертвый шаблон. На свежесть и оригинальность работы Раубенгеймера не претендовали. Но глубокая эрудированность автора придавала им несомненную значительность. Так именно казалось Карбышеву, когда он следил за выступлениями Раубенгеймера в специальной литературе.

В комнату вошел высокий немолодой человек с лисьей мордочкой, в очень хорошо сшитом коричневом пиджаке. Он с такой осторожностью передвигал ноги, как будто пол под ним прыгал, и улыбался, показывая при этом не только зубы, но и десны. Карбышев ожидал увидеть старого прусского бурша, из тех, что в студенческие времена уродовали друг другу физиономии тупыми шпажонками; однако лауреат Нобелевской премии был вовсе не таков: настоящий тип ученого, не без хитрецы, но и без всяких признаков наглости. Он наносил визит – коллега коллеге – и делал это с соблюдением всех правил общепринятой с давних времен вежливости. Карбышев понимал по-немецки, но говорить не мог. Да если бы и мог, то не стал бы. И, словно догадываясь об этом, гость прежде всего осведомился, удобно ли Дмитрию Михайловичу вести беседу на французском языке. Беседа оказалась короткой: Раубенгеймер просидел минут пятнадцать, не больше, то есть ровно столько, сколько должен продолжаться «визит знакомства». Карбышеву был интересен этот человек, но он старался держать себя в собранном состоянии, ежесекундно ожидая подвоха, и потому говорил мало, почти ничего не говорил. Однако никакого подвоха не последовало. О войне гость упомянул всего лишь один раз, высказавшись несколько парадоксально:

– Может быть, Мартин Лютер и прав: «Если война сберегает жену, детей, двор, имущество, честь, если она сохраняет и отстаивает мир, то она – славное дело». А может быть, и Лютер неправ, так как не сводится же все на свете к одному лишь гусю с яблоками…

В остальных своих частях разговор состоял почти исключительно из комплиментов по адресу «знаменитого русского военного инженера», имя которого стоит так близко к имени графа Тотлебена, и из решительных стараний Карбышева отвести от себя чрезмерные похвалы. Поднимаясь с кресла перед тем как уйти, гость снова продемонстрировал вместе с деснами свою незаурядную предупредительность.

– Чтобы сделать нашу следующую встречу наиболее удобной, я позволю себе прислать завтра за вами мою личную машину, генерал, – сказал он улыбаясь.

И назавтра все было весьма прилично. Карбышеву доложили:

– Машина ждет, господин генерал.

Он спустился в вестибюль. Здесь к нему подошел тот самый молодой человек, которого он видел вчера в зеленой фуражке полицейского лейтенанта. Сегодня он был в мягкой фетровой шляпе. Естественно, Карбышев пленник. Они вместе сели в прекрасный «Мерседес-Бенц» с фирменной звездой на капоте, и город понесся назад в стремительном разлете. На одной из уединенных, окраинных улиц машина остановилась перед очень большим серым домом.

– Здесь живет господин Раубенгеймер?

– Нет. Он здесь работает, господин генерал.

Это было первое, что несколько удивило сегодня Карбышева и заставило его потуже затянуть внутри себя какой-то важный узелок. Он вступил в кабинет Раубенгеймера, готовый встретить все, что угодно, но только не то, что увидел. Увлекаемый своей необыкновенной походкой вперед и вперед по мягкому дорогому ковру, к нему быстро подвигался лауреат Нобелевской премии, сверкая отвратительной улыбкой на лисьем лице и поблескивая наглухо прикрепленными к эсэсовскому мундиру орденами – железными крестами первых двух классов и еще золотым германским. Карбышев не верил глазам. Раубенгеймер – эсэсовец?

– Я только что вернулся от рейхсмаршала великогерманской империи господина Германа Геринга, – сказал Раубенгеймер, – и потому выгляжу попугаем. Очень прошу меня извинить и не подозревать в недостатке уважения к вам, господин генерал. А мундир… Я на работе. Что же делать? Я глава большого военно-инженерного учреждения. Что делать? – Все шире открывая синие десны и все ярче блестя крестами, Раубенгеймер любезничал:

– Wünschen Sie eine Zigarette?[30] Простите, забыл, что вы и не курите, и не говорите по-немецки. Я хотел вам сообщить, что сегодня, когда я был у рейхсмаршала и председателя совета министров по делам обороны, мы много говорили о вас. Вы очень популярны в Германии вообще и в наших высоких кругах особенно. Герман Геринг очень интересовался вами. Но я почти ничего не мог ему сказать, так как его вопросы относились главным образом к вашей политической биографии. А я, по правде, даже не знаю, принадлежите вы к партии коммунистов или нет. Меня это совершенно не касается. Мы деловые люди…