– Карбышева, – услышала Елена и взяла себя в руки.

Строились в коридоре, и она стала в строй. А затем уже и в класс вошла вместе с другими. За партой она оказалась одна. В этом блистательном одиночестве было что-то не совсем ладное. Оно означало, что никто не захотел к ней подсесть. Так и промелькнула первая лекция в обидных ощущениях пустоты и заброшенности…

Потом – начертательная геометрия. Елена разложила перед собой карандаши и резинки. Когда закипела работа, стало уже не до обиды, не до грустного чувства одиночества. Елена осмелела и оглянулась. С соседней парты попросили:

– Можно карандаш?

Она еще раз оглянулась.

– Можно резинку?

После лекции она собирала свои карандаши и резинки. Тугое кольцо зеленых гимнастерок все плотнее сжималось вокруг нее. На Елену смотрели, как на чудо.

– Вы у нас единственная…

– Вы – дочь товарища Карбышева?

– Вы… Вы… Вы…

От первоначального смущения и конфузной онемелости в Елене не осталось больше никакого следа. Все это исчезло и заменилось чем-то очень простым и ясным.

– А все-таки непривычно, что вы девушка, – сказал, краснея, какой-то чудак.

Его тотчас взяли на смех:

– Эх ты, тюха!

Елена нашлась без малейшего труда:

– А вы привыкайте, товарищ!

И она всячески старалась помогать тем, которые привыкали…

Весна в тот год – тридцать девятый – была тихая, серая, без черного блика на реках и прудах, без сияния и радостного шума в природе. Огромный «ЗИС», с глухим шипением отжимая шинами мокрый песок, подошел к берегу подмосковной реки и остановился. Из машины вышли военные люди: Карбышев и еще четверо. Лагерь, куда они направлялись, был по ту сторону реки. Внизу, под берегом, приехавших ждал беленький катер из понтонного батальона. Карбышев и его спутники медленно спустились по сходням. Дмитрий Михайлович внимательно оглядывал бесцветное, сумрачное, грозившее дождем небо. Дальнозоркие глаза постепенно утрачивали прежнюю остроту. Он начинал плохо видеть, и взгляд его беспомощно тонул в мутных переливах облачной пыли.

– Неудачно приехали – быть дождю!

В тот самый момент, когда его нога ступила на катер, суденышко вздрогнуло. Над катером взвился вымпел с двумя ромбами, плеснулся в мертвом воздухе и повис.

– Что это? – спросил изумленный Карбышев.

– Судно вас приветствует, товарищ комдив!

– Черльт возьми!

Кругом смеялись. И Карбышев смеялся, отмахиваясь рукой от неожиданной почести. Два ромба висели на штоке; они же тихонько поблескивали и на петлицах смущенного комдива…

Карбышев и его спутники подходили к передней линейке лагеря, когда дневальные закукарекали, вызывая на линию.[4]

– Неудачно приехали, – сказал Карбышев.

– Почему? Дождя не будет…

– Я не о дожде… Похоже, что командира корпуса встречают.

– Откуда вы взяли, Дмитрий Михайлович?

– Разве не видите, что делается? Дневальные…

– Да это же вас, вас встречают!

– Меня? Черльт возьми!

И опять – смех. Конфузливо смеется Карбышев, приглушенно хохочут его спутники. А два ромба знай себе поблескивают на воротнике комдивовской гимнастерки…

В состав комиссии, испытывавшей новые средства переправы, входил командир стоявшего в здешнем лагере стрелкового батальона Мирополов. Это был здоровый мужчина с бородой чуть не до пояса. Когда-то борода его побывала в академии и надолго запомнилась там многим. Но потом Мирополов ушел а армию и уже целую вечность командует батальоном. С каждым годом борода его становится гуще, и все меньше волос остается на голове. Однако служебное усердие Мирополова неизменно. Саперы налаживают штурмовые пешеходные мостики на длинных поплавках, обтянутых прорезиненной тканью и набитых соломой. Общевойсковые командиры ведут занятия с группами: объясняют, втолковывают. Карбышев бегает по группам.

– Почему поплавки не намокают в воде?

– Почему переправа не боится пуль?

За спиной Карбышева – комиссия. Мирополов ни на шаг не отстает от гостя. Он не видел Карбышева с тех пор, как ушел из академии, а было это добрых четырнадцать лет назад. И теперь усердно оглядывал знаменитого инженера.

Вдруг Карбышев обернулся:

– Где и когда мы с вами встречались, товарищ комбат?

Мирополов захлебнулся от радости: «Уфф!»

– В Москве, на Кропоткинской улице, товарищ комдив!..

А вот и лагерь Военно-инженерной академии. Сопровождавшим Карбышева лицам было известно, что его старшая дочь учится в академии. Большинство из них в душе осуждало странную идею превращения девушки в мужчину и удивленно помалкивало. К лагерю, свистя, подбегала «кукушка» – маленький паровозик с двумя вагонами. Интересного кругом было немного. Перед старинным усадебным парком – палатки, словно огромная стая белых куропаток, плотно прижавшихся к земле. Открытая «с вольного духу» столовая под гигантским навесным «грибом». Служебные домики, пруд для переправ и мостовых работ, площадки маскировочных устройств, несколько дорожных машин и лесопильных приспособлений… Все.

Солнце всползало на небо, усталое, еле живое и холодное в эту сумрачную весну. А Елена уже была на ногах. Усталая и тоже еле живая, она быстро натягивала казенные сапоги на свои стройные, мускулистые ноги и застегивала суконную гимнастерку на узенькой груди. День начинался с топанья по полям. Хрупкая, слабая, Елена отставала от строя. Стыд!.. Стыд!.. Но это было только поначалу. Потом – все реже и реже. Однако и теперь случалось. И в тот самый день, когда Карбышев появился в лагере, то же случилось. Красная, потная, пыльная, тащилась Елена позади строя. Всякий, взглянув сейчас на нее, непременно подумал бы: «Вот бедная девочка! Ведь это – предел изнеможения…» Так оно и было; и уж, во всяком случае, именно так казалось самой Елене. Отчасти по этой причине она увидела отца лишь после того, как он отыскал ее своими стариковскими глазами. Но, даже отыскав дочь и сразу поняв, как ей тяжело, он продолжал вполголоса разговаривать со строевым командиром.

– Стараемся не очень трудить, товарищ комдив, – докладывал командир с таким выражением на длинном костлявом лице, словно его только что уличили в чем-то нехорошем, а он хоть и не виноват, но вынужден все-таки оправдываться, – да ведь как же быть-то?

– Ничего, ничего! Правильно! – сказал Карбышев и позвал к себе дочь.

Елена подбежала и вытянулась. Странно: изнеможение, которое она чувствовала за минуту перед тем, вдруг пропало. Карбышев посмотрел на нее и, догадавшись, улыбнулся глазами.

– Здравствуйте, Карбышева!

Потом добавил тихо:

– Терпи, Аленка! Тонкая былинка не ломается.

…Когда Дмитрий Михайлович уезжал из лагеря и, стоя возле «ЗИСа», говорил какие-то последние слова членам комиссии по испытанию новых средств переправы, Мирополов был тут же. По правде сказать, он не слышал да и не слушал того, что говорил Карбышев. Он только с неослабевающей жадностью ловил его движения и смену выражений на живом, подвижном лице. Мирополову хотелось еще раз подчеркнуть на глазах у всех особый характер своего старого знакомства с замечательным комдивом и для этого не просто проводить Карбышева, а еще и усадить его в машину с сердечной заботливостью гостеприимного хозяина. Мирополов крепко держал дверцу машины, готовясь захлопнуть ее с разлету, когда наступит соответствующий момент. И момент наступил. Карбышев приложил руку к козырьку, вскочил на подножку, шагнул к сиденью. Дверца с треском захлопнулась, и на рукав Мирополова брызнуло яркой кровью из прихваченного ею карбышевского пальца. В первое мгновение Мирополов даже и не сообразил, что именно произошло и откуда кровь. Но это было только мгновение. Лицо комдива исказилось гримасой боли.

– Черльт возьми! – сказал он, пытаясь выдернуть палец из зажавшей его дверцы.

Карбышев и Мирополов побледнели одновременно и одинаково сильно. Кто-то – не Мирополов – закричал:

– Фельдшера!