— Я не буржуй! — вскричал я.

— А кто же ты? — спросил меня самый здоровенный из них.

Я не знал, как объяснить им, и ответил: «Мы приехали из Китая».

Что тут поднялось! Сбежался весь двор.

— Смотри, китаец! Китаец! Он косой! Лягушек жрет!

Тотчас появилась дохлая расплющенная лягушка и предводитель, ткнув мне ее в лицо, приказал: «А ну, китаец, жри! Жри, по-хорошему, не то хуже будет!» (А что могло быть хуже!?)

К счастью, в этот момент появилась няня, и ватага бросилась врассыпную. Но дохлую лягушку все-таки успели затолкать мне за шиворот.

После этого нянька ходила за мной неотступно, а мальчишки орали издали: «Китаец! Нянькин сын! Погоди, мы тебя еще накормим!»

В школе учительница Галина Ивановна объясняла мальчишкам, что в нашей Советской стране нельзя так дразниться: ведь у нас в стране все люди между собой равны — и русские, и татары, и китайцы, и даже негры!

Она объяснила всем, что я вовсе никакой не «китаец», а еврей, — у нее это записано в классном журнале.

Вот так впервые я узнал, что я еврей, и был так ошеломлен этим открытием, что даже описался прямо на уроке.

Однако мальчишки не перестали дразнить меня «китайцем», правда, теперь они к этой кличке прибавили позорный эпитет «обоссанный» и продолжали донимать меня дохлыми лягушками.

Итак, ужас расовой дискриминации я испытал с раннего детства, но не как еврей, а как «китаец».

Когда мы с няней гуляли в садике возле храма Христа-Спасителя, я слышал, как другие няньки судачат о евреях. Одни говорили, что евреи хорошие люди, не пьют водку и платят жалование в срок, другие — что евреи плохие, жадные, каждую копейку считают. Одна нянька рассказывала будто евреи, когда разговаривают, — размахивают руками и даже подпрыгивают, вроде бы порхают, как куры. Поэтому их и называют «пархатыми».

Папа объяснил, что национальности никакого значения не имеют, это просто пережиток царизма и проклятого прошлого. Когда я вырасту и стану взрослым — сказал он — никаких национальностей не будет.

Папа спросил меня: понял ли я все это?

Но у меня назрел еще один вопрос.

— Папа, а евреи лягушек едят? — спросил я.

Я не ожидал, что мой папа так будет реагировать. Он даже покраснел и стал на меня кричать: «Кто тебе это сказал? Отвечай! Ты знаешь, что за такие слова в девятнадцатом году к стенке ставили? Кто тебе сказал эту антисемитскую гадость?! Я приму меры!»

— Ты знаешь, что сам Карл Маркс, наш Вождь и Великий Учитель, был тоже еврей?

И папа рассказал мне кое-что.

Честное слово, я не знал до этого разговора, что мы с Карлом Марксом, оказывается, оба евреи! А главное, я узнал, что, в отличие от китайцев и французов, евреи лягушек не едят и никогда не ели.

Теперь стоило кому-нибудь только заикнуться насчет китайцев, как я тут же задавал вопрос и обидчики затыкались.

— Я не «китаец», а еврей! — заявлял я. — Сам Карл Маркс, самый главный Вождь, был тоже еврей! Что же он, по-твоему, лягушек ел? Да..?

Никто не решался сказать, что сам Карл Маркс, самый главный Вождь, ел лягушек!

После моего вопроса даже самые отпетые хулиганы поджимали хвосты и затыкались.

Я крепко держался за Карла Маркса, и он меня здорово выручал в детстве.

Когда я вернулся с войны живым и почти невредимым, знавшие меня с детства откровенно недоумевали: как такой растяпа, неумеха и хиляк, «нянькин сынок» и «книжный червяк» ухитрился не погибнуть и не загнуться на фронте?

Конечно, мне повезло, но секрет не только в этом. Думаю, что многим обязан также нашему двору, в котором я вырос и где прошел долгий и тернистый путь от презираемого всеми отщепенца до своего «огольца».

Неписаный Закон Двора был элементарно прост и жесток. Согласно ему, все делились на три категории — на своих, или «огольцов», живущих в нашем дворе, чужих, или «вахлаков», живших на чужих дворах, и «лягавых», которые якшаются с чужими ребятами или с дворниками и милиционерами. Закон гласил: «держись „огольцов“, бей „вахлаков“ и „лягавых“!» «Лягавых» можно было бить без всяких правил, даже лежачими.

Действовал Закон Двора автоматически, а тех, кто его нарушал, карал беспощадно. Если пацан не держался со своими, его били и «свои» и «чужие»: первые — потому что он не заслуживал доверия и тотчас же переходил в категорию «лягавых», а вторые — потому что «свои» за него не заступались.

Если «свои» нарушали Закон и не били «лягавых», «лягавые» размножались, они могли совершить во дворе переворот и захватить власть. Тогда они сами становились «своими», а бывшие «свои» сразу переходили в категорию «лягавых», и поделом — не хлопай ушами! Но Закон при этом продолжал действовать с точностью часового механизма.

Никаких других законов двор не признавал: ни законов, которые выдумали милиционеры и дворники, ни тех, которым учили школьные учителя и пионервожатые. В школе, куда волей-неволей нужно было ходить, тоже действовал Закон Двора. Он был сильней и живучей школьных правил и пионерского устава.

Наши «огольцы» законно гордились своим двором. Ведь именно с нашего двора вышел сам Николай Королев, «Король», как его с гордостью называли «огольцы», знаменитый боксер, чемпион СССР в тяжелом весе!

Правда, и «американцы» хвастались тем, что у них проживает герой-челюскинец, а также овчарка Леда с двумя золотыми медалями.

— Подумаешь, герой! — презрительно усмехались наши, — «Король» как одной левой въедет вашему челюскинцу по зубам!

Что же касается овчарки, то хотя на нашем дворе таких собак не водилось, зато была корова, которая проживала на четвертом этаже, в ванной комнате. Ее там держала многодетная милиционерша, чтобы не украли. И в этом вопросе мы «американцев» переплюнули, потому что такой коровы, которая жила бы на четвертом этаже (без лифта) не то что в «Америке», а во всей Москве больше не было.

«Американцы» еще хвалились тем, что у них живет какой-то большой писатель, который печатает настоящие стихи, кажется, Гусев.

В нашем дворе тоже был свой поэт-сапожник Булкин. Он сам сочинил такие стихи: «Много счастья, много радости, товарищ Сталин нам принес…» и сам же их пел на мотив популярной песни «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля».

Возможно, «американский» поэт был более знаменитым, чем наш Булкин, зато наш Булкин передвигался исключительно на четвереньках, потому что всегда был в дрезину пьян.

Когда я учился в четвертом классе, мой дядя привез из заграничной командировки подарок для меня: шикарные туфли невиданного заграничного фасона на толстенной подошве из натурального каучука! Это была не обувь, а прямо музейный экспонат, их жалко было надевать на ноги, хотелось только любоваться, нежно гладить ярко-оранжевую кожу и вдыхать исходивший от них незнакомый аромат…

К моему сожалению, туфли имели один недостаток: они оказались малы в подъеме и сильно жали, поэтому нянька разрешила мне их надевать на улицу, чтобы разносить.

В те времена Москва щеголяла в ширпотребовской обувке, да и за той надо было стоять в очередях. У наших «огольцов» ботинки вообще считались роскошью — бегали в здоровенных отцовских опорках да обносках, вечно «просивших каши», а летом вообще босиком.

Мое появление в новых туфлях произвело настоящий фурор. Молва о невиданном чуде заграничной науки и техники дошла и до «Америки» и до «Шанхая»!

Я ходил, окруженный почетным эскортом, не спускающим зачарованных глаз с моих ног, а многие хотели потрогать туфли руками, понюхать кожу, попробовать на зуб подошву…

И вот тогда Лешка-Черный, Атаман всего нашего двора, — тот самый, который когда-то пытался накормить меня дохлой лягушкой, — подошел ко мне и спросил: «Китаец, хочешь быть „огольцом“? Скажешь, что я за тебя — и пальцем тебя никто не тронет!»

Процедура посвящения в «огольцы» состоялась на Старообрядческом кладбище. Я ел могильную землю и повторял за Атаманом слова «огольцовской клятвы».

Лет шесть спустя, когда писарь в 111 армейском запасном полку, куда прибыл наш маршевый эшелон, задал мне неожиданный вопрос: «Где и когда принимал воинскую присягу?» (такой пункт в красноармейской книжке обязательно должен был быть заполнен — иначе юридически ты не мог считаться военнослужащим), я так растерялся, что чуть было не брякнул: «В Москве на Старообрядческом кладбище в 1936 году!»