— Если этот человек обвел вокруг пальца наши органы, то фашистское гестапо он и подавно обведет.

Дядя Додя блестяще справился с заданием, стал прославленным «партизанским» командиром. Настоящее его имя широко известно — дважды Герой Советского Союза полковник Дмитрий Медведев, знаменитый писатель (правда, писали за дядю Додю два безродных космополита из «Музгиза»), лауреат Сталинской премии и прочее. Кстати, уже после смерти знаменитого партизана и писателя тетя «раскололась» и выдала страшную тайну, что она выполняла поручения дяди Доди не только в деникинском подполье, но и в сталинском, и многие письма, которые, по расчетам дяди, должны были растрогать товарища Сталина до слез, сочиняла именно она и сама же их конспиративно отправляла, почему-то чаще всего из Малаховки.

Наш особист Скопцов был чекистом нового, военного поколения. От него я не слышал пламенных коммунистических лозунгов, он не любил рассуждать о марксизме-ленинизме и с презрением отзывался о всяких политработниках — «попах», как он их обычно называл. В своей чекистской работе все явления окружающей действительности он объяснял не марксистской диалектикой, как папины друзья, а куда проще: «Рыбка ищет, где поглубже, а человек — где получше».

За эту пословицу капитан Скопцов получил в полку прозвище «Рыбка ищет» и так его за глаза все называли.

Даже внешность капитана Скопцова совершенно не соответствовала облику настоящего чекиста, каким я его обычно представлял. Он, скорее, был похож на смазливую продавщицу, причем довольно кокетливую, краснощекую, с нежными ямочками на щечках. Должен сказать, что в личном обаянии ему отказать нельзя было. (Между прочим, в полку поговаривали, будто капитан Скопцов женщина, но работает «под мужика» по соображениям оперативного порядка.)

Вообще-то во всей нашей «Ишачиной» затруханной дивизии «Рыбка ищет», пожалуй, и впрямь выглядел «светлой» личностью. Когда он бывал на людях, улыбка не сходила с его нежного личика, и какая улыбка! Мне думается, что Джимми Картер (которого, говорят, за его улыбку и выбрали в президенты) и тот не смог бы так лучезарно улыбаться. При встречах с симпатягой-особистом я и сам не мог удержаться — так заразительна была его сияющая улыбка. Она передавалась, как зевота, и я скалился, хотя на душе у меня в этот момент скребли кошки.

Эти качества капитана Скопцова еще ярче выступали на фоне угрюмой медвежьей фигуры его зама, старшего лейтенанта Зяблика, прозванного «Немым» — от которого на людях никто не слыхал ни слова. Когда «Немой» мрачной тенью следовал за своим сияющим шефом, Колька Шумилин, наш ротный повар, обычно не выдерживал, шептал мне: «Вот муж с женой идут». Но мне было не до смеха.

С капитаном Скопцовым знакомство у нас состоялось в общем порядке, путем фильтрации через Особый отдел сразу же по прибытии нашего маршевого пополнения на Керченский плацдарм.

Ночью мы были распределены по ротам, а наутро нас опять собрали вместе, отвели на какой-то косогор к одинокой землянке и велели располагаться надолго. Было нас человек двести. В землянку вызывали по одному. Процедура затянулась до глубокой ночи. Подобно санчасти, проведшей тут же поголовный телесный осмотр на вшивость и гонорею, Особый отдел проводил осмотр наших грешных душ.

Не стану вдаваться в подробности, что такое Особый отдел. Хочу лишь посоветовать читателям послевоенного поколения: если какой-нибудь убеленный сединами ветеран будет уверять вас, что во время войны он с Особым отделом не имел ничего общего и что слал всех этих «оперов» к е… м-ри — не верьте этому «герою», ибо, как правило, сетей Особого отдела никто не миновал. Так, на «Горьковском мясокомбинате» каждый маршевик, присягнув на верность Родине и лично товарищу Сталину, давал дополнительную присягу Особому отделу и вместе с ней подписку о неразглашении. Присяга Особому отделу тоже начиналась словами: «Я, гражданин Советского Союза…» Какой же советский гражданин в военное время мог позволить себе уклониться от священной обязанности содействовать органам СМЕРШа[17] в выявлении вражеских лазутчиков? (Только открытый враг мог на это пойти в порядке саморазоблачения.)

Как читателю уже известно, первым, с кем я столкнулся после своего неожиданного назначения комсоргом в маршевый эшелон, был особист, назвавшийся Лихиным.

Первым из полковых чинов, который со мной беседовал по прибытии нашего маршевого пополнения на Керченский плацдарм, оказался тоже особист — капитан Скопцов.

Когда же я на фронте после ранения угодил в «наркомздрав» — прежде чем меня осмотрели врачи, со мной обстоятельно побеседовал госпитальный регистратор (тот же особист, но в белом халате поверх формы). А если бы, к примеру, мне не повезло, и я отправился бы в «наркомзем», как павший в боях за родину, — и тогда бы «опер» не оставил меня в покое, поскольку он обязан был исходить из предположения, что я сдался в плен или дезертировал с передовой. Но продолжу рассказ о вечно сияющем капитане Скопцове.

— Мягко стелет, сука, да жестко спать! — так отзывался об обаятельном особисте Бес. Конечно, у блатного глаз был наметан на оперативных работников.

Забегая вперед, скажу, что по окончании войны капитан Скопцов «постелил» Бесу не так уж мягко: десять лет на тюремных нарах! По уголовному делу за убийство лейтенанта-пограничника на почве ревности. «Рыбка ищет» терпеливо выжидал, когда для Беса подвернется хорошая статья. Бес его недооценил и за это жестоко поплатился, думая, что не оставил улик.

Дело в том, что капитан Скопцов был в полку, пожалуй, самым азартным «махальщиком». На фронте игра в «махнем не глядя» стала повальным увлечением. Правила ее были простые. Желавшие «махнуться» должны были быстро сунуть руку в свой карман и, зажав в кулак первую попавшуюся вещицу, обменяться друг с дружкой, после чего разрешалось посмотреть: что кому досталось? В конце войны чего только не было в солдатских карманах. Один «промахал» золотые часы на сломанную зажигалку, другой — на какую-нибудь пуговицу вымахал серебряный портсигар с немецкой монограммой…

Капитану Скопцову везло. Не было случая, чтобы он «промахался».

— Ну, махнем! — предлагал он чуть ли не каждому встречному со своей обворожительной улыбкой и, как правило, за сущую безделицу получал ценный трофей. Вот ведь какой был счастливчик. Часто он вообще махался пустым кулаком или фигой (что, естественно, было против правил). Но, кроме Беса, никто не отваживался махаться с самим начальником Особого отдела кукишем.

— Чтобы я «лягавому» в лапу давал? Не было этого и никогда не будет! — категорически заявлял Бес в ответ на увещевания Мильта, считавшего, что с особистом отношения портить не стоит.

Но у блатного была своя воровская этика. Капитана Скопцова даже в глаза называл по-тюремному «гражданином начальником», а тот лишь улыбался застенчиво. Но, как я уже говорил, Бес «промахался» в своей неразумной игре с Особым отделом.

Со мной капитан Скопцов с первого же взгляда нашел общий язык, заметив шахматную доску, выпиравшую из моего рюкзака. Не знаю, чем он занимался с другими солдатами, по очереди спускавшимися в землянку, но мне он сразу же предложил сгонять партию в шахматы.

Двести человек снаружи полтора часа ждали, пока мы с ним сыграли подряд три партии: первую, к моему удивлению, я проиграл, вторую — выиграл с большим трудом, а в третьей мы согласились на ничью. Наши силы оказались примерно равными. К его явной досаде, он, видимо, привыкший к шахматным победам, так и не смог меня в дальнейшем переиграть. Капитан Скопцов стал моим шахматным врагом, как говорится, не на жизнь, а на смерть. Может быть, поэтому я и задержался так долго в саперной роте, несмотря на его постоянные угрозы отправить меня обратно в стрелки.

Наш с ним общий язык касался только шахмат. По другим вопросам, которые попутно интересовали капитана Скопцова, у нас возникли серьезные разногласия.