Когда появилось вино и в первый раз наполнились бокалы, Брунетти спросил, много ли журналисту осталось работы в Венеции. Тот объяснил, что ему надо еще осветить две выставки, одну в Тревизо и одну в Милане, но что он, наверное, сделает это по телефону.

— То есть продиктуешь статьи по телефону в Рим? — уточнил Брунетти.

— Да нет, — ответил Падовани, разламывая хлебец пополам и откусывая половинку. — Просто такие обозрения я делаю по телефону.

— Обозрения выставок? — изумился Брунетти. — Картин?

— Конечно, — ответствовал Падовани. — Неужели ты думаешь, я сам туда потащусь смотреть всякую фигню? — И, увидев растерянность Брунетти, объяснил: — Оба хорошо заплатили галерейщикам и отправили своих приятелей покупать работы. Одна из них — жена миланского адвоката, а другой — сынок одного нейрохирурга из Тревизо, владельца самой дорогой тамошней частной клиники. У обоих куча времени, а делать абсолютно нечего, вот они и решили податься в художники. — Последнее слово он произнес с нескрываемым презрением.

И тут же, отодвинувшись от стола, широченной улыбкой приветствовал синьору Антонию, поставившую перед каждым по продолговатой тарелочке с закусками.

— И какие это будут отзывы?

— О, смотря на что, — ответил Падовани, наколов на вилку кусок осьминога. — У сынка хирурга я отмечу «полное невежество в области линии и цвета». А адвокат — приятель одного из членов совета директоров газеты, и его жена соответственно «демонстрирует владение композицией и твердую руку», хотя честно говоря, она и квадрат не может нарисовать так, чтобы он не смахивал на треугольник.

— А не противно?

— Писать то, во что сам не верю? — переспросил Падовани, разламывая следующий хлебец.

— Да.

— Было поначалу. Но потом я понял, что это — единственный путь, позволяющий писать и то, что я думаю, — и уловив взгляд Брунетти, добавил: — Да ладно тебе, Гвидо, только не говори, что сам никогда не закрывал глаза на неудобные показания и не писал рапортов, трактующих эти самые показания совершенно в другом ключе.

Прежде чем Брунетти успел ответить, снова появилась Антония. Падовани покончил с оставшейся на тарелке последней креветкой и, подняв глаза на официантку, улыбнулся.

— Изумительно, синьора.

Синьора забрала тарелки — сперва его, потом Брунетти.

И тут же вернулась с дымящимся, аппетитным ризотто, — и, заметив, что Падовани потянулся за солонкой, предупредила:

— Там и так соли хватает, — таким голосом, что журналист отдернул руку, словно ошпарившись, и взялся за вилку.

— Но послушай, Гвидо, вряд ли ты пригласил меня сюда — полагаю, за муниципальный счет — ради обсуждения моей карьеры и творческого сознания? Ты вроде бы намекал, что тебе нужна дополнительная информация.

— Хотелось бы знать, что еще ты сумел выяснить о синьоре Сантине.

Падовани деликатно извлек панцирь креветки изо рта и положил на край тарелки.

— Раз так, боюсь, за обед мне придется раскошеливаться самому.

— Это почему же?

— Потому что о ней у меня больше никакой информации нет. Нарчизо уже вылетал из дому, когда я ему позвонил, и единственное, что он успел, это дать мне адрес. Так что все, что я знал, я рассказал тебе еще вчера вечером. Виноват.

Сентенция насчет оплаты обеда показалась Брунетти какой-то слишком незатейливой для Падовани.

— Ладно, тогда, может, расскажешь вместо этого еще кое о ком.

— Признаюсь, Гвидо, что тут я как раз неплохо поработал. Обзвонил кучу приятелей — и здесь, и в Милане, и тебе стоит только назвать имена, как информация хлынет из меня фонтаном.

— Флавия Петрелли.

— Ах, дивная Флавия, — выговорил он, забросив в рот полную вилку ризотто. — Ты, разумеется, хотел бы услышать и о равно дивной синьорине Линч, верно?

— Я хотел бы услышать то, что тебе известно о каждой из них.

Падовани съел еще немного ризотто и отодвинул тарелку.

— Ты желаешь получить ответы на конкретные вопросы или общий треп?

— Общий треп был бы предпочтительнее.

— Да. Несомненно. Мне это говорили довольно часто. — Он отхлебнул вина и начал повествование: — Забыл, где Флавия училась. Кажется, в Риме. Как бы то ни было, однажды, как водится, случилось неожиданное — ее просят в последнюю минуту заменить вечно хворающую Кабалье. Она заменяет, критики в восторге, и утром она просыпается знаменитостью. — Он подался вперед и пальцем коснулся тыльной стороны ладони Брунетти. — Думаю, для большей сценичности я разделю ее историю на два аспекта — профессиональный и персональный.

Брунетти кивнул.

— Это, стало быть, профессиональный. Она стала знаменитостью — и останется ею. — Он отхлебнул еще вина и долил себе из бутылки. — Теперь переходим к персональному. Появляется муж. Она пела в «Лицео», в Барселоне — спустя два или три года после своего успешного старта в Риме. Он важная птица у них в Испании — у него там пластмасса, какие-то заводы, что ли, — что-то такое скучное, но очень прибыльное. Короче, куча денег, куча друзей, все с роскошными домами и известными именами. Романтическая любовь, гирлянды цветов, грузовики барахла — всюду, куда бы она ни поехала с гастролями, — драгоценности, все положенные в таких случаях искушения, и вот наша Петрелли — которая, заметим в скобках, просто-напросто провинциальная девчонка из какого-то городишка близ Тренто — влюбляется и выходит за него замуж. За него, за его фабрики, пластмассу и солидных приятелей.

Появилась Антония, забрала тарелки и с явным неодобрением глянула на слишком трезвого Падовани.

— Она продолжала петь и становилась все более знаменитой. И ему вроде бы нравилось разъезжать вместе с ней в качестве испанского мужа прославленной дивы — встречаться со знаменитостями, видеть свое фото в газетах, — вся эта дребедень, которая просто необходима людям его класса. Потом пошли дети, но она все пела и становилась еще знаменитее. Однако скоро стало ясно, что медовый месяц отдает деготьком. Она отменила один спектакль, второй. Вскоре прекратила петь на целый год и вернулась вместе с ним в Испанию. И там тоже не пела.

Антония появилась возле их столика с длинным металлическим блюдом, на котором лежал их бранцино. Поставив его на сервировочный столик, она умело отхватила от тушки две порции нежной белой рыбы и поставила тарелки перед Падовани и Брунетти.

— Вам должно понравиться.

Мужчины переглянулись, сознавая, что это — приказ.

— Благодарю вас, синьора, — произнес Падовани. — Нельзя ли вас побеспокоить насчет салата?

— Когда рыбу съедите, — сурово отвечала синьора и удалилась на кухню.

Падовани, отщипнув рыбы, продолжил:

— А потом она вернулась — так же неожиданно, как исчезла, а голос за тот год, что она не пела, стал сильнее, сделался тем мощным, чистым сопрано, которое мы слышим теперь. Зато муж совершенно исчез из поля зрения, потом они потихоньку расстались, потом такой же тихий развод, который она получила тут, а позже, когда это стало возможно — и в Испании.

— А какая причина развода? — встрепенулся Брунетти.

Падовани предостерегающе поднял руку.

— Всему свое время. Я хочу, чтобы мое повествование развивалось неторопливо, как в романах девятнадцатого века. Так вот, она снова начинает петь, наша Флавия, и, как я уже сказал, становится еще великолепнее. Но — она нигде не появляется. Ни на обедах, ни на званых вечерах, ни на выступлениях других певцов. Живет тихой жизнью затворницы со своими детьми в Милане, где регулярно выступает. — Он подался вперед: — Ну как, я тебя заинтриговал?

— Еще бы, — ответил Брунетти и снова принялся за рыбу. — Так что там насчет развода?

Падовани рассмеялся:

— Паола меня предупреждала, говорит, хватка у тебя мертвая. Ладно, ладно, ты узнаешь всю правду. Но правда, к несчастью, как это с ней довольно часто бывает, весьма прозаична. Оказывается, муженек бил нашу Флавию, причем часто и сильно. Полагаю, в его представлении настоящий мужчина должен обращаться с женой именно так. — Он пожал плечами. — Откуда мне знать?