Раффаэле, разумеется, возмутила такая несправедливость.

— Кончай, Кьяра. Если он совершает сделку себе в убыток, его дело.

И это человек, мечтающий ниспровергнуть всю капиталистическую систему!

Брунетти передал сыну акции, и тот немедленно принялся строить отели на всех свежеобретенных участках. Пока Раффаэле, удостоверившись, что Кьяра правильно разменяла ему деньги, был целиком поглощен этим занятием, Брунетти заметил, как Паола потихоньку пододвинула пачечку десятитысячных банкнот из банка прямиком к себе. Она взглянула на него и, поняв, что муж застукал ее за кражей у собственных детей, обезоружила его ослепительной улыбкой. Хороша семейка: муж полицейский, жена воровка, а детки — анархист и ходячий компьютер.

В очередной свой заход он попал в один из новых отелей Раффаэле и вынужден был отдать все, что имел. У Паолы вдруг обнаружилась наличность на постройку целых шести отелей, но хватило такта хотя бы отвести глаза при передаче денег в банк.

Брунетти откинулся на спинку стула и смотрел, как игра неумолимо приближается к концу, ставшему после его проигрыша сыну единственно возможным. Локоть Паолы потихоньку приближался к стопке десятитысячных банкнот, но замер под ледяным взглядом Кьяры. Та, в свою очередь, так и не уговорила Раффаэле продать ей Парк Победы, дважды остановилась в отелях красного сектора и оказалась банкротом. Паола сделала еще пару ходов, после чего остановилась в отеле на Виале Константине и не смогла расплатиться.

Игра закончилась. Раффаэле тут же вновь превратился из преуспевающего финансового воротилы в непримиримого врага правящего класса; Кьяра отправилась грабить холодильник; а Паола, зевнув, сказала, что пора спать. Брунетти вышел вместе с ней, мысленно отметив: вот комиссар полиции Светлейшей Республики[46] провел еще один вечер в неусыпном преследовании лица, повинного в смерти величайшего музыканта столетия.

Звонок Микеле раздался в час ночи, вырвав Брунетти из тяжелого, беспокойного сна. На четвертом звонке он поднял трубку и назвался.

— Гвидо, это Микеле.

— Микеле, — тупо повторил он, пытаясь вспомнить, кого из его знакомых зовут Микеле. И, разлепив глаза, вспомнил. — Микеле, Микеле — отлично. Как хорошо, что ты позвонил. — Он зажег ночник и свесил ноги с кровати. Паола спала рядом как мертвая.

— Я поговорил с отцом, и он все вспомнил.

— И?

— Все в точности, как ты сказал: если что-то и есть, то он это точно знает.

— Хватит ехидничать, давай выкладывай.

— Ходили разговоры насчет Веллауэра и одной из сестер, которая пела в опере — Клеменцы. Где, папа не припомнил, но уверен, что началось это в Германии, где она пела с ним. Вроде бы даже был скандал между его женой и этой Сантиной, на каком-то приеме после спектакля. Дамы осыпали друг друга оскорблениями, а Веллауэр уехал, — Микеле выдержал театральную паузу. — Вместе с Сантиной. После тех выступлений — папа считает, году в тридцать седьмом или тридцать восьмом — Сантина вернулась сюда, в Рим, а Веллауэр — домой. Там его ждала такая музыка! — Микеле засмеялся собственной остроте. Брунетти — нет.

— Похоже, он сумел-таки подлатать свою семейную жизнь. Папа считает, что там вообще была заплата на заплате.

— Значит, он был ходок?

— Еще какой: папа говорит, хуже некуда. Или лучше, это уж как кому нравится. Развелся с женой после войны.

— Из-за этого?

— Папа не уверен. Но, по-моему, именно из-за этого. Либо из-за того, что он сотрудничал не с теми, с кем нужно.

— А что было потом, когда Сантина вернулась в Италию?

— Он приехал сюда дирижировать «Нормой», той самой постановкой, где она отказалась петь. Знаешь?

— Знаю. — Это было в папке, переданной ему Мьотти — ксерокопии вырезок из римских и венецианских газет полувековой давности.

— На ее место нашли другую, а Веллауэр праздновал свой полный триумф.

— И что дальше? Они потом продолжали встречаться?

— Вот тут уже, как говорит папаша, дело темное. Одни говорят, что какое-то время они были вместе. Другие — что он порвал с ней, как только она отказалась выступать.

— А как насчет сестер?

— По всей видимости, когда Клеменца ушла со сцены, Веллауэр вставил пистон другой Сантине. — Микеле никогда не отличала деликатность выражений, в особенности применительно к женщинам.

— И что дальше?

— Ну, путался с ней какое-то время. А потом имела место так называемая «незаконная медицинская услуга». С этим тогда проблем не было, и папа мой то же говорит, — конечно, если есть свой человек. Ну, у Веллауэра был. Никто про это ничего толком не знает, но она умерла. Может, на самом деле ребенок был и не его, но людям не докажешь.

— А что потом?

— Ну, значит, она умерла, я уже сказал. В газетах, натурально, обо всем умолчали. Тогда на такие темы особо не распространялись. Причиной смерти в газетах назвали «внезапную болезнь». В известном смысле так оно и есть.

— А что насчет другой сестры?

— Папаша считает, она перебралась в Аргентину, не то в самом конце войны, не то сразу после. Видимо, там и умерла, много лет спустя. Попросить выяснить поточнее?

— Нет, Микеле. Это к делу не относится. А что скажешь о Клеменце?

— Она пыталась вернуться на сцену после войны, но голос стал уже не тот. И она больше не пела. Папа считает, она живет где-то там у вас. Это так?

— Да. Я с ней говорил. Твой отец больше ничего не припомнил?

— Только то, что он как-то сам встретился с Веллауэром, лет пятнадцать назад. Он ему не понравился, но почему — папа не смог объяснить. Просто не понравился, и все.

Брунетти уловил, как приятельская интонация в голосе Микеле нечувствительно перешла в журналистскую:

— Что-нибудь из этого тебе поможет, Гвидо?

— Не знаю пока, Микеле. Я просто хотел составить представление о том, что он был за человек, и выяснить насчет Сантины.

— Ну вот, теперь ты все знаешь, — сухо ответил Микеле, услышав в свой черед в голосе друга полицейские нотки.

— Пойми, Микеле, может, из этого что-то получится, а может, и нет.

— Хорошо, хорошо. Что будет, то и будет. — Микеле не стал опускаться до того, чтобы просить об ответной любезности.

— Если из этого что-то получится, я позвоню тебе, Микеле!

— Ну да, ну да, конечно, позвонишь. Уже поздно, Гвидо, и я уверен, что ты хочешь обратно в кроватку. Позвони, если что-то еще понадобится, ладно?

— Обещаю. Спасибо большое, Микеле. И пожалуйста, передай мою благодарность отцу.

— Это он тебя просил поблагодарить. Ты его окрылил! Спокойной ночи, Гвидо.

И прежде чем Брунетти успел ответить, в трубке послышались гудки. Выключив свет, он скользнул под одеяло, только теперь почувствовав, до чего в комнате холодно. В окружающей темноте он явственно видел фотографию на бюро у Клеменцы Сантины, три сестрички симметричным треугольником. Одна из них умерла из-за него, а другой, возможно, он поломал судьбу. Только младшей удалось его избежать, но ради этого пришлось уехать в Аргентину.

На другой день с утра пораньше Брунетти прошлепал на кухню, пока Паола еще спала, и поставил кофеварку. Потом побрел в ванную, плеснул на лицо водой, избегая смотреть в глаза мужчине в зеркале. До кофе он не доверял никому.

На кухню он вернулся в тот самый момент, когда кофе убежал. Не в силах даже чертыхнуться, он схватил посудину с огня и закрутил газ. Налив кофе в чашку, он кинул туда три ложки сахара и с чашкой в руках вышел на лоджию, чтобы утренний холод разбудил в нем то, чего не в состоянии разбудить даже кофе.

Небритый, помятый, он стоял на лоджии, выходящей на запад, уставясь в точку на горизонте, туда, где начинались Доломиты[47]. Судя по их сегодняшнему виду, всю ночь лил дождь, и горы словно подкрались за ночь близко-близко и теперь были отчетливо видны в хрустальном воздухе. Он знал, что до вечера они соберут пожитки и скроются так же незаметно, — спрячутся за новой пеленой дыма, который поднимется от заводов и фабрик на материке или за облаком влажного тумана от дыхания лагуны.