Мишель Дювалье с надменным видом стояла рядом с ним – высокая, худая и очень светлокожая. Настоящая супермодель! Ее макияж восхищал безукоризненностью, платье с открытыми плечами представляло собой последний крик моды, а уши, шея и пальцы были унизаны множеством кричащих дорогих украшений. Кристалис не могла не восхититься дороговизной, с которой та одевалась, но отнюдь не вкусом.

Когда Кристалис приблизилась к ней, Мишель Дювалье чуть отступила назад и холодно, едва заметно, кивнула, не подавая руки. Прозрачная женщина изобразила некое подобие реверанса и двинулась дальше, выругавшись про себя: «Стерва!»

Каликст, демонстрируя высокое положение, которое он занимал среди приближенных Дювалье, стоял следующим. Он вообще ничем не выказал, что заметил ее присутствие, но Кристалис все время чувствовала на себе его сверлящий взгляд. Ощущение было в высшей степени неуютное, и женщина получила лишнее подтверждение тому, каким влиянием на людей и какой властью он обладает. Интересно, почему он терпит на президентском посту эту марионетку Дювалье?

Остальные присутствовавшие слились для нее в неразличимую мешанину лиц и рукопожатий, которая заканчивалась у дверей, ведущих в огромную столовую. Скатерти на длинных деревянных столах были льняные, столовые приборы серебряные, в центре столов красовались душистые букеты из орхидей и роз. Когда Кристалис подвели к ее месту, она обнаружила, что ее вместе с остальными джокерами: Ксавье Десмондом, отцом Кальмаром, Троллем и Дорианом Уайльдом – запихнули в самый конец стола. Пробежал слушок, будто мадам Дювалье распорядилась усадить их как можно дальше от нее, чтобы они своим видом не портили ей аппетит.

После того как подали вино и рыбу («пуассон руж», как назвал ее официант, – красный люциан с гарниром из волокнистой фасоли и жареного картофеля), Дориан Уайльд поднялся и разразился импровизированной, нарочито цветистой одой в честь мадам Дювалье, все это время оживленно жестикулируя извивающейся, слизкой массой щупальцев, которую представляла собой его правая рука. Лицо первой леди приобрело зеленоватый оттенок, лишь немногим отличающийся от цвета слизи, которая сочилась со щупальцев Уайльда, и на протяжении всего ужина она практически не притрагивалась к еде. Грег Хартманн, который вместе с остальными высокопоставленными лицами сидел рядом с четой Дювалье, отрядил своего цепного пса, Билли Рэя, отвести Уайльда обратно на место, и ужин продолжился в более спокойной и менее интересной обстановке.

Под конец, когда подали ликеры и гости принялись сбиваться в маленькие группки, Проныра Даунс подобрался к Кристалис и сунул ей свою фотокамеру прямо под нос.

– Эй, а ну-ка улыбочку, Кристалис. Или лучше называть тебя Дебра-Джо? Может, объяснишь моим читателям, отчего это уроженка Талсы, штат Оклахома, говорит с британским акцентом?

Кристалис улыбнулась язвительной улыбкой, тщательно следя за тем, чтобы потрясение и гнев, которые она испытывала, никак не отразились на ее лице. Ему известно, кто она такая! Этот журналюга проник в тайну ее прошлого, раскрыл самый ее тщательно оберегаемый, пусть и не самый роковой, секрет. Как это ему удалось? Что еще он разнюхал? Женщина оглянулась по сторонам, но, похоже, никто вокруг не обращал на них никакого внимания. Ближе всего к ним сидели Билли Рэй и Аста Лензер, туз-балерина по прозвищу Фантазия, но они, похоже, были слишком поглощены пикировкой друг с другом. Рука Билли лежала на ее костлявом боку, и он пытался привлечь ее к себе. Она улыбалась ему ленивой загадочной улыбкой. Кристалис снова обернулась к Проныре, каким-то чудом ухитрившись сделать так, чтобы ее голос не выдал гнева, который ее душил.

– Понятия не имею, о чем вы говорите.

Репортер улыбнулся. Вид у него был какой-то помятый, нездоровый. Кристалис уже приходилось иметь с ним дело, и она знала, что если уж он раскопал какую-то историю, то ни за что от нее не отступится, особенно если новость можно подать в скандальном, сенсационном свете.

– Ну-ну, мисс Джори. Это черным по белому написано в вашем заявлении о выдаче паспорта.

Она могла бы вздохнуть с облегчением, но в ее холодно-неприязненном лице не дрогнул ни один мускул. В заявлении действительно было указано ее настоящее имя, но если это все, что Проныре удалось раскопать, ей ничто не грозит.

Воспоминания о семье отозвались еле заметной болью в сердце. В детстве она была милой крошкой с длинными белокурыми волосами и ангельски невинной улыбкой. Она ни в чем не знала отказа. Пони, куклы, занятия художественной гимнастикой и танцами, уроки игры на фортепиано – отец не жалел на нее денег, которые приносило ему нефтяное месторождение в Оклахоме. Мать водила ее с собой повсюду: и на концерты, и на церковные собрания, и на благотворительные чаепития. Но когда в подростковом возрасте ее поразил вирус и ее кожа и плоть стали невидимыми, а она сама превратилась в ходячее пугало, они заперли ее в правом крыле дома – разумеется, ради ее же собственного блага – и лишили ее пони, детских приятелей и вообще всех связей с внешним миром. Семь лет она провела взаперти, семь лет…

Кристалис решительно подавила ненавистные воспоминания, всколыхнувшиеся в ее памяти. Да, а в этом разговоре с Пронырой она до сих пор находится на зыбкой почве, поняла она вдруг. Надо сосредоточиться только на нем и выкинуть из головы близких, которых она ограбила перед побегом.

– Это конфиденциальная информация, – ледяным тоном заявила она Проныре.

Тот громко расхохотался.

– Уж кто бы говорил о конфиденциальности! – усмехнулся он, потом внезапно посерьезнел под ее полным неукротимой ярости взглядом. – Конечно, может случиться и так, что правдивая история о твоем истинном прошлом не вызовет у моих читателей большого интереса. – Журналист всем своим видом изобразил примирение. – Я знаю, тебе известно обо всем, что происходит в Джокер-тауне. Может, ты знаешь что-нибудь интересненькое о нем? – Проныра дернул подбородком и стрельнул глазами в сторону сенатора Хартманна.

– А что с ним не так?

Хартманн был могущественным и влиятельным политическим деятелем, который сражался за права джокеров, как лев. Он принадлежал к числу тех немногих политиков, которых Кристалис поддерживала финансово – потому, что ей нравилась его позиция, а не для того, чтобы его «подмазать».

– Давайте отойдем в сторонку и обо всем поговорим.

Проныра явно не хотел открыто обсуждать сенатора. Заинтригованная, Кристалис взглянула на старинную брошь-часы, приколотую к лифу ее платья.

– Через десять минут мне нужно уходить. Я собираюсь на вудуистскую церемонию. Возможно, если вы не против пойти со мной, нам удастся выкроить время, обсудить все и прийти к взаимному согласию по поводу того, стоит или нет освещать в прессе мое прошлое.

Проныра улыбнулся.

– Почему бы и нет? Вудуистская церемония, говоришь? Там будут втыкать иголки в восковых кукол и все такое прочее? Может, кого-нибудь даже принесут в жертву?

Кристалис пожала плечами.

– Не знаю. Мне никогда еще не доводилось бывать на подобных церемониях.

– Думаешь, они станут возражать, если я буду фотографировать?

Женщина любезно улыбнулась, отчаянно жалея, что у нее нет никакого оружия, которое можно было бы использовать против этого разносчика сплетен, и одновременно ломая голову над тем, зачем ему понадобился Грег Хартманн.

В приступе сентиментальности Ти Малис остановил выбор на одном из своих старейших слуг, чье тело было почти таким же тщедушным и сморщенным, как его собственное. Несмотря на то что плоть мужчины была стара, разум, заключенный в ней, все еще не утратил своей остроты, а такой сильной воли Ти Малис не встречал еще ни у кого. В сущности, это очень многое говорило о его собственной неукротимой воле, если ему оказалось под силу обуздать старого упрямца. Ментальный поединок, который сопутствовал процессу, сам по себе был в высшей степени приятным ощущением.

Местом встречи он избрал подземную камеру – тихую и уютную клетушку, полную восхитительных картин, запахов и воспоминаний. Здесь царил полумрак, воздух был сырой и прохладный. Повсюду в живописном беспорядке были разбросаны его излюбленные инструменты вперемешку с останками его нескольких последних партнеров, которые разделили с ним это наслаждение. Он заставил своего слугу поднять покрытый засохшей кровью свежевальный нож и испробовать его на собственной заскорузлой ладони, а сам предался приятным мыслям, пока убийственный рев из коридора не возвестил о приближении Торо.