Элизабет вздохнула, пытаясь избавиться от кома, застрявшего у нее в горле.

— Давайте рассмотрим наихудший сценарий. Предположим, что сделать ничего нельзя... какие у меня тогда остаются варианты?

Он швырнул ее папку на стол.

— Не люблю делить шкуру неубитого медведя. Я считаю, что проще сохранять оптимистический взгляд, если мы поведем этот процесс не спеша, шаг за шагом...

Внутри Элизабет стала закипать ярость. Если бы доктор Стил назначал плату за свои штампованные поговорки по той же ставке, что и за свое врачебное мастерство, то он мог бы удвоить доходы. Да как же мог мужчина, зарабатывающий себе на жизнь с помощью несчастных женщин, быть так чертовски высокомерен с ними?

— К дьяволу этот оптимистический взгляд, доктор Стил. Я желаю знать, каковы реальные шансы на то, что я когда-либо смогу забеременеть.

Он свирепо посмотрел на нее.

— Судя по тому, что я вижу, потребовалось бы медицинское чудо, чтобы вы забеременели. Но даже и тогда я был бы удивлен, если бы вы смогли доносить плод до положенного срока.

— А это почему?

— Ваша матка чрезвычайно.

— Так в чем же тогда смысл дополнительных анализов?

Она не нуждалась в деталях: самих этих фактов было достаточно, чтобы лишить ее сна.

— Ну, что я могу сказать? Бывают и чудеса.

Для этого потребовалось немалое усилие, однако Элизабет все же удалось взять свою сумочку и выбраться из кресла, не дав ему увидеть, как сокрушило ее это сообщение.

— Я не верю в чудеса, доктор Стил.

— Со временем вы измените свое мнение. И когда это произойдет, я к вашим услугам.

Элизабет, поколебавшись, предпочла поступить так, как однажды в классе говорил один из ее учителей: тот, кто первым повышает голос, проигрывает спор.

— Надеюсь, вы обзавелись коньками? — спросила она ангельским голоском.

— Прошу прощения?

Она была слегка огорчена, что он такой умный, не сделал выпад первым.

— Ну знаете... чтобы воспользоваться ими, когда ад покроется льдом[6].

Когда Элизабет в тот день вернулась домой, Консуэла сказала, что Амадо уехал в Модесто разобраться кое с какими проблемами, которые возникли с установкой новых резервуаров из нержавеющей стали для ферментации. Он просил передать ей, что, по всей вероятности, останется там на ночь. Элизабет около часа проблуждала по дому, а потом отправилась погулять в виноградники, надеясь, что ее как-то отвлечет красота просыпающейся от зимней спячки земли. Но все оказалось бесполезно. Она не могла думать ни о чем, кроме ребенка, которого никогда уже не будет держать в своих руках.

Ах, если бы ребенок не олицетворял надежды Амадо на будущее!

Она заставила себя открыть глаза и отогнала эту мысль, которая лишала Элизабет способности действовать. Надо что-то предпринять, и как можно быстрее, чтобы не завязнуть в трясине своего горя. Есть лишь одно убежище, ее давний надежный оплот, — работа. И если она сумеет забыться, то, возможно, дотянет до конца дня, не сломавшись окончательно. Элизабет сказала Консуэле на случай звонка Амадо, где она будет, и отправилась в свой кабинет на винном заводе.

Она уже потеряла всякое представление о времени, когда услышала стук в дверь. Элизабет подняла взгляд и обнаружила, что за окнами уже темно.

— Войдите.

Майкл просунул голову в комнату.

— А я думал, что это Амадо, — сказал о н.

— Он в Модесто.

— Ну да, знаю, но когда я увидел свет, мне пришло в голову, что он все-таки решил вернуться домой сегодня, — он попятился, чтобы уйти. — Извините, что потревожил вас.

— Подождите, — сказала она, сама удивляясь своей просьбе. Впрочем, она понимала, что ей необходимо побыть с кем-то, и тут уж не до выбора. — Я хотела бы поговорить с вами, если у вас найдется минутка.

— О чем?

Прекрасный вопрос.

— О винном заводе.

Майкл мельком посмотрел на настенные часы за спиной у Элизабет.

— Тогда нельзя ли побыстрей? У меня встреча в половине восьмого.

Она могла бы предположить это и сама. Сплетники на винодельне утверждали, что по уик-эндам Майкл редко обходится без свидания. Элизабет потянулась и посмотрела на часы. Было уже семь.

— Ну, это можно сделать и в другой раз.

Он нахмурился.

— Если это важно, то я мог бы...

— Нет... все нормально. Это терпит.

Но Майкл все-таки вошел в комнату. С нехарактерной для него мягкостью в отношении нее он сказал:

— Позвольте уж мне об этом судить, хорошо?

Боже мой, да неужели она настолько плохо выглядит?

— Я не нуждаюсь в вашем участии, — огрызнулась она. — А теперь почему бы вам не убраться отсюда и не заняться своими сверхважными делами?

Он подтянул стул, перевернул его спинкой наперед и уселся.

— Мое участие к вам? — Он покачал головой — Вот уж нет, даже если бы вас вымазали медом и привязали к муравейнику.

— Забудьте, что я вообще что-нибудь говорила, хорошо? Я могу выяснить, что мне нужно, и у Амадо.

И она отвернулась к письменному столу. Но Майкл ухватил подлокотник ее кресла и повернул ее назад, лицом к себе.

— Послушайте, и вам, и мне понятно, что отношения между нами не улучшились настолько, чтобы вы сочли бы необходимым поговорить со мной, если бы не считали это важным. Так что почему бы вам просто не сказать, что бы там ни было у вас на уме?

— Я регулярно общаюсь с вами.

— О да, время от времени вы мимоходом бросаете: «Доброе утро, Майкл», или: «Не видали ли вы Амадо?» Был даже разок-другой, когда вы со мной попрощались при уходе. Едва ли это можно считать регулярным общением.

— Вы, видно, думаете, что исчерпали свои возможности добиться чего-то большего.

— А почему это я должен чего-то добиваться? Ведь это вы считаете, что мы должны подружиться.

— Убирайтесь отсюда. Я слишком занята, чтобы играть с вами в эти дурацкие игры.

— Ну, теперь вы по-настоящему возбудили мое любопытство, — он скрестил руки поверх спинки стула и оперся о них подбородком. — Что, проблема с кем-то из оптовиков?

Несколько недель назад, когда в работе над рекламной кампанией возникло временное затишье, Амадо попросил ее ознакомиться с их системой распределения продукции. Это был не слишком тактичный толчок к тому, чтобы, как надеялся Амадо, она со временем стала принимать участие в деловой части их производственного процесса. Амадо также сказал ей, что Майкла он проинформировал и она может обращаться к нему с вопросами. Но пока она совсем ничего не знала, даже не могла квалифицированно задать вопрос. Подыскивая, что бы такое ему сказать, Элизабет уцепилась за первое, что пришло в голову.

— Да мне просто было интересно, как вы относитесь к намерению Амадо купить этот виноградник, который он на прошлой неделе отыскал в Хилдсберге.

— А какая разница, как я отношусь, что это меняет?

— Он к вам прислушивается.

— Понятно. — Майкл склонил голову набок и принялся внимательно разглядывать ее. — А не может ли это означать, что вам его идея не нравится, и вы рассчитываете, что она не нравится и мне, и в итоге вы могли бы убедить меня уговорить его изменить намерения?

— Я беспокоюсь о нем, — здесь она в первый раз вложила в слова чувства. — Он просто как ребенок, у которого вдруг оказалась масса кубиков. А он все надстраивает, надстраивает верхушку, забывая, что если не расширить основание, то вот-вот рухнет все сооружение.

— И мне, стало быть, надо поверить, будто это вас беспокоит, даже при том, что всю недвижимость в Модесто он записал на ваше имя?

Элизабет метнула в него брезгливый взгляд.

— Вам когда-нибудь надоест думать обо мне самое дурное?

— Вряд ли. Это так же легко, как дышать.

— Извините, что напрасно отняла у вас время.

Но он и не собирался уходить.

— Ну а теперь не хотите ли сказать мне, что же на самом деле вас беспокоит?

Это меткое и проницательное замечание застало ее врасплох.

— Нет, — сказала она.

— Почему же нет? Вы вряд ли можете пожелать более беспристрастного слушателя.