«Чувствую себя давно и глубоко женатым человеком».
Глаза Надин озорно вспыхнули, она отложила расчёску и стащила с себя чопорную рубашку, оставшись в костюме Евы. Вся неприступность мгновенно слетела с неё.
«А так?» – двинув бровью, спросила она.
«А теперь у меня ощущение, будто я гуляю налево», – рассмеялась Художница.
Счастье урчало под сердцем, подсказывая запустить пальцы в золотистый плащ волос Надин и откинуть его с её груди, что Художница осторожно и сделала. Значит, там, в бане, было?… Теперь Надин лежала, открытая для изучения, и Художница потихоньку начала своё исследование. Волосы эльфийской королевы Галадриэль, гладкая шея Царевны-Лебеди, а губы Цирцеи… Что, если поймать поцелуем биение голубой жилки на шее – не выдаст ли она свою истинную суть? Нет, не выдала, только запрокинула голову и затрепетала пушистыми ресницами. Кожа цвета морской пены, озарённой утренним солнцем, а в глазах – васильковое тепло, бескрайнее лето, вечерний покой солнца. Медленно, маленькими шажками, забредать в эту пену дальше и дальше…
«Ты как будто из одних локтей и коленок состоишь, – проворчала Надин. – Сплошные углы!»
«Ничего, на твоих блинах да шанежках, авось, отъемся», – пошутила Художница.
Нет, всё-таки земная, смертная… Пристало ли богиням ворчать, когда на них неловко наваливаются действительно излишне угловатым, а в отдельных местах и костлявым телом? Но как она мягка, как податлива… Словно пуховая перина. А старая кровать прогибалась и скрежетала: давненько на ней такого не вытворяли.
Прочно сплетённая с Надин в замысловатой позе, Художница краем замутнённого глаза следила, выжидая: не проклюнутся ли между прядей её волос колосья ржи, не начнут ли распускаться полевые цветы? Ведь всё это было… Было там, в банном полумраке, на сене, на краю лета, когда алый цветок тысячей язычков доводил до исступления… Он и сейчас распустился, только ко всему прочему выбросил мощный пестик, который пронзил Художницу до самого горла, и молниеносная грань крика была пересечена. Ветер гнал по полю васильковые волны, грозно-багровое расплавленное солнце расплескалось по земле, и Художница разливалась душой вместе с ним, мчась на невидимых крыльях низко над полем – на бреющем полёте…
Она так и не заметила ни колосков, ни цветов. Может быть, они и были, но укрылись от взгляда Художницы, захваченной полётом. Волосы Надин шелковисто рассыпались по кружевной наволочке, глаза закрылись в величественном блаженстве, а губы сложились в улыбку Джоконды. Покачиваясь на пёрышке лёгкого дыхания счастья, Художница дотронулась до её пальцев – пальцев творца, создавшего Прекрасный Свет.
Ей долго не спалось. Счастье окутывало звездопадом, поэтому какой уж тут сон – все звёзды бы сосчитать, не пропустив ни одной! Однако ей мерещилось, будто в окно лилась торжественная симфония кузнечиков, и Художница потихоньку встала с постели, накинула длинную безразмерную футболку, часто служившую ей пижамой, и с тенью сожаления покинула постель. Прежде чем выйти навстречу стрекочущей ночи, она вдохнула немного свежести от мерцающих в сумраке волос Надин.
Сидеть без трусов на траве было колко, и она бросила на землю старый матрас, сушившийся на заборе. Лиловый звёздный шатёр раскинулся над головой, а уши заполнял неумолчный раскатисто-сухой хор кузнечиков. Удовольствие от их «концерта» немного портили лишь приставучие комары, которых то и дело приходилось прихлопывать, едва почуяв кожей укус. Устроившись на животе и подперев голову кулаками, Художница потрясённо таяла в стрекоте: казалось бы, это пустой бессмысленный шум, в нём нет никакого «месседжа» и мыслей нет, но она его воспринимала. Неужели слух, по словам врачей, не подлежащий восстановлению, вернулся? Или, быть может, это память о том счастливом времени, когда она ещё могла нормально улавливать все звуки, играла с ней какие-то шутки?
Ласковая ладонь легла ей пониже спины, шутливо похлопала.
«Тебе комары попку тут ещё не искусали?» – прожурчал, вплетаясь в хор ночных певунов, молочно-тёплый мыслеголос Надин.
«Я кузнечиков слышу, Надь», – заворожённо ответила Художница, подняв палец.
«Они правда стрекочут, – улыбнулась та. – А я проснулась – а тебя нет… Соскучилась».
Присев рядом, она тесно прильнула к Художнице всеми своими мягкими изгибами, уютно и текуче заполнив собой все впадинки. Скользнув ей под халат, Художница не обнаружила трусиков и на ней. Уже не спрашивая разрешения, она накрыла губы Надин жадно-властным поцелуем, одновременно погрузив пальцы в горячее, мокрое, нежное…
5. Лодка
– Оленька, мне бы выспаться – вот всё, чего я хочу…
Придя проведать мать, Художница обнаружила ту практически трезвой, с новой короткой стрижкой. В опустошённой собутыльниками квартире было кое-как прибрано, а вечно заплёванный, грязный и закиданный окурками пол вымыт. На кухонном столе одиноко стояла пластиковая бутылка из-под пива, на разделочной доске лежала зачерствевшая буханка хлеба. В холодильнике вонял обгрызенный хвостик селёдки.
– Всё, я с выпивкой завязываю, – с тихой гордостью сообщила мать, пробегая слегка трясущимися пальцами по волосам, в которых после стрижки седина стала более заметной, особенно на висках. – Вот, в знак начала новой жизни причёску сменила… Это Сашка машинкой под длинную насадку оболванил, на парикмахерскую-то денег нет. Дворником устроилась – больше никуда меня не берут. Уже неделю работаю, только пива чуть-чуть себе позволяю.
– Хм, на парикмахерскую денег нет, а на пиво откуда? – нахмурилась Художница. – Если работаешь только неделю, значит, зарплату ещё не получала…
– Да это я пустую стеклотару сдаю, – вздохнула мать. – Ну, и среди собутыльничков моих кое-кто порядочный нашёлся – долг вернул. Ты б хоть порадовалась за меня, а ты с ходу – откуда деньги? Эх, Оля, Оля…
Художница поморщилась – не любила, когда её называли по имени.
– Мам, я рада… Хотя по-настоящему радоваться ещё рано.
– Думаешь, сорвусь, и всё опять по новой начнётся? – хмыкнула мать. – Так и случится, если хотя бы ты в меня не поверишь… Все планы рушатся от неверия! Нет, дочь, я в завязке. Вот только выспаться бы мне – уже бог знает сколько времени нормально не спала. Бессонница какая-то, и всё тут. Под утро глаза сомкну – а уж пять часов, на работу вставать… Измучилась я, Олюнь.
Как ни странно, её глаза выглядели более живыми раньше, когда она вела невоздержанный образ жизни. Сейчас они стали пустыми и тусклыми, их затянула матовая, тёмная пелена уныния и безнадёги. Затравленный, печальный, усталый взгляд из-под припухших век…
Художница, как обычно, сходила в супермаркет, притащила два полных пакета продуктов и заполнила унылые полки холодильника. На уговоры матери не поддалась, пива не купила. Сварила суп в чудом уцелевшей кастрюле – одной из старых, с потемневшей эмалью, на которую ворюги-собутыльники не позарились, также сделала салат и усадила мать ужинать. Рука у той ходила ходуном, когда она подносила ложку ко рту.
– Ты знаешь, мне часто видится лодка, – сказала вдруг мать, устремив потухший взгляд себе в тарелку. – Такая небольшая, деревянная… Челнок. А вокруг такой солнечный день, стрекозы летают, камыш шуршит. Благодать, в общем. И мне вот почему-то кажется, что если лягу я в эту лодку, то усну крепко и хорошо! И отдохну замечательно, покачиваясь на воде… Слушай, Оль, ты же художница у нас… Нарисуй мне её, а? Совсем бессонница изнурила… А так я бы на эту картину на ночь смотрела и успокаивалась. Глядишь, и завязать с зелёным змием легче было бы. А от бессонницы ведь мысли дурные в голову лезут. «Полезай в петлю» да «полезай в петлю»… Вроде, и жить уж незачем. А как бы я хорошо поспала в этой лодочке!… Как в колыбели. Может, и перестали бы мысли одолевать. Нарисуй, а?
