Мэри ждала, что он будет говорить дальше. Он молчал.

— Ты не хочешь сказать мне, что Джеймс Гамильтон рассказывал о Хорейсе?

— Не сейчас.

Позади них садилось солнце, и когда они проехали Келвин-Гроув, деревья и хлопковые поля Кейтеров светились розовым и золотистым отблеском.

— Тебе удобно, папа?

— Я чувствую себя вполне прилично. Но я нехорошо веду себя по отношению к тебе. Я знаю, как тебе хочется узнать о брате.

Мэри промолчала.

— Я должен извиниться перед миссис Шедд. Он действительно работает казначеем на пароходе.

— Я это знаю; но что мистер Каупер сказал о Хорейсе? Как он держал себя? Я хочу сказать, что Хорейс сказал по поводу того, что он пошел на такую своеобразную работу?

Отец так долго не отвечал, что Мэри наклонилась к нему, думая, что ему плохо.

— Сейчас скажу. Мне трудно говорить об этом. — Еще помолчав, он добавил: — Хорейс сказал, что он занимается тем, чем ему хочется заниматься на данный момент.

Некоторое время слышалось только дребезжание колес и постукивание копыт старого Тома. Наконец Мэри сказала:

— У меня вызывает надежду, раз Хорейс сказал «на данный момент». Ты не думаешь, что он имел в виду, что он, ну, как бы пробует себя в жизни? Может быть, временно?

— Я не знаю. Я не знаю.

— Он просил передать нам что-нибудь?

— Кажется, Каупер сказал, что передает большой привет. Сказал, что напишет.

— Ну, я считаю, что это дает надежду, а ты? — Она села прямо. — Даже если ты не считаешь, что это обнадеживает, остаюсь при своем мнении. И я буду по-прежнему писать ему, рассказывать о всех наших делах, поддерживать связь, и когда-нибудь, может быть, ему надоест то, что он там пытается сотворить со своей жизнью.

— У тебя мужество твоей матери, Мэри. Она вот так бы тоже сказала.

— О, я везучая. У меня и от тебя мужество.

Они проехали Блек-Бэнкс и солнце село. Дорога, мощеная ракушками, потемнела, колею было труднее рассмотреть.

— Дни становятся ощутимо короче, — сказала Мэри, подгоняя Тома, так как Джим в передней повозке поехал быстрее.

— Как ты нашла сегодня Алису, дочка? Она была довольна?

— Я считаю, что при своем характере она сегодня очень хорошо себя вела. Она и Джим сидели с Фрюинами и миссис Шедд. Алиса довольно много разговаривала. Я даже видела, что она смеялась над чем-то с племянницей Фрюинов. Ты бы видел, какое лицо у Джима, когда Алиса смеется. Он так счастлив, что у него становится глупым выражение лица.

Передняя коляска теперь повернула в Нью-Сент-Клэр. Мэри тоже повернула, и в этот момент они услышали крик Алисы. Обе повозки остановились.

— В чем дело, Джим? — крикнула Мэри.

Джим собирался выпрыгнуть, но Алиса дернула его назад.

— Змея! На дороге гремучая змея, — беспомощно крикнул он. — Алиса не дает мне выйти. И маленький здесь...

Прежде чем отец мог сделать движение, Мэри уже стояла на дороге с кнутом в руке.

— Сестра, не надо, — закричал Джим. — Поедем дальше.

Но она уже была теперь перед его коляской; змея лежала на расстоянии около пяти футов, свернувшись кольцами и вытянувшись в высоту на фут, ее плоская голова осторожно поворачивалась из стороны в сторону, язык безостановочно мелькал.

Первый взмах кнута ударил ее, с одного бока показалась кровь, но кольца не разошлись.

— Еще раз, Мэри, ради Бога, — крикнул Джим.

После второго взмаха кнута змея поднялась на полную высоту — разъяренное пресмыкающееся толщиной в мужскую ладонь вытянулось на шесть футов в высоту. Прежде чем Мэри могла размахнуться опять, змея отогнулась для нападения. Мэри ударила, и змея распустила кольца; теперь она была сильно ранена, в глубоких порезах виднелось белое. У Мэри болела рука, но кнут снова ударил несколько раз. Змея теперь лежала на дороге, корчась, разбрасывая ракушки и песок. Мэри изо всей силы ударила снова, на этот раз — позади головы. Тело змеи еще извивалось слабыми кольцами, но Мэри знала, что змея мертва.

— Ударь еще раз, сестра, — закричал Джим, и это так рассердило Мэри, что она схватила змею за хвост и швырнула в лес. Ребенок плакал.

— Я хотел застрелить ее, — нерешительно сказал Джим, — но вспомнил, как Алиса боится огнестрельного оружия.

— Вот, вот, правильно, — крикнула Алиса. — Вали вину на меня, пусть я виновата.

— В следующий раз дай пистолет мне, — сказала Мэри. — Застрелить было бы проще.

Вернувшись в экипаж к отцу, она готова была расплакаться, но у него был такой удрученный вид, что она, наоборот, рассмеялась:

— Ну, мистер Гульд, как твоя ученица вела себя сейчас?

— Джиму должно быть стыдно.

— Да, ему стыдно, и я его не осуждаю. Бедная Алиса. Бедный Джим.

— Бедные мы все, — пробормотал он.

— Нисколько. Я, видимо, ничем не могу помочь Алисе и Джиму, так что, когда они переедут в январе, я пожелаю им всего наилучшего и с удовольствием останусь снова с тобой и тетей Каролиной. А мы трое ни чуточку не бедные. Нисколечко.

Они поехали дальше молча. Когда они приближались к Розовой Горке, ее отец сказал:

— Я собираюсь в Новый Орлеан с тем, чтобы поехать на этом пароходе.

Мэри повернулась лицом к нему.

— Ты ничего подобного не сделаешь! Мы будем просто ждать. Мы не сделаем ничего такого, о чем потом могли бы пожалеть. Ведь когда Хорейс вернется, мы хотим, чтобы он вернулся потому, что он сам этого хочет. Не правда ли?

Он уступил.

— Да, пожалуй так.

— Мы будем ждать столько времени, сколько потребуется, и я буду продолжать писать письма.

— У тебя действительно мужество твоей матери.

— И твое, — повторила Мэри, останавливая Тома у ворот.

ГЛАВА XX

«18 января 1832 года.

Дорогой Хорейс Банч!

Помнишь, мы так звали тебя, когда ты был маленьким? Надеюсь, что ты не беспокоился о нас из-за того, что я задержалась с письмом на несколько дней, но на прошлой неделе был большой переезд. Наконец, Джим и Алиса переехали в свой новый дом в Блэк-Бэнкс. Розовая Горка опустела, но я должна сознаться, что это приятная пустота. Папа подарил им десятерых негров, и среди них, к сожалению, Адама и Ка. Сожаление относится к нам. Ка становится отличной стряпухой, и будет скучно без Адама, ему двенадцать лет и он умнеет с каждым днем. Будем надеяться, что те десять, которые уехали, сумеют сообразить, как вести себя с Алисой. Она никогда не поймет негров. Она хочет, чтобы они выполняли свою работу так, чтобы их совершенно не было видно и чтобы никогда не высовывались их недоумевающие черные лица. Джим уехал в довольно хорошем настроении, но у него нет уверенности относительно будущего. Разумом я понимаю, что это, собственно, их дело, и меня не касается, а сердцем не могу быть так беспристрастна.