— Джейн собирается преподавать в Балтиморе, я иногда думаю о том, что могу потерять тебя, и я потерял Хорейса. Но Мэри останется.

ГЛАВА XVII

Двадцатого октября был прекрасный день, мягкий, тихий. Слепни исчезли. Солнечный свет приобрел тот теплый золотистый блеск, которого Мэри всегда ждала в конце жаркого лета. Она стояла во дворе в северном углу обсаженного розами частокола, объединявшего в единое целое дом Гульдов и их аккуратно разделанный сад. Дом стоял на обычном холме, на некотором расстоянии от зарослей карликовых пальм, групп высоких деревьев и хлопковых полей. Неброский, крепкий, он символизировал североамериканское трудолюбие ее отца и постоянную заботу об ухоженности жилья. Он также символизировал Мэри, она была его хозяйкой. Благодаря красоте выращиваемых ею роз люди, приезжавшие из всего округа Глинн, стали называть ее дом Розовой Горкой. Мэри это нравилось и она быстро привыкла к этому названию. Это была дань долгим часам, проведенным в тяжелой работе под жарким солнцем, когда она воевала со слепнями и жуками, и другими насекомыми. Ее сад стал творческим центром ее жизни. «Розовая Горка», — тихонько сказала она себе, поставив большую корзину с прелой соломой около первой многоцветковой розы, близ угла забора. Она постояла немного, с любовью думая о Розовой Горке и не позволяя себе думать о суматохе, царившей в доме сегодня, — день, когда Алиса должна была родить. Суматоха скоро кончится, — успокаивала она себя. Через два месяца Алиса и Джим переедут в свой дом. А Розовая Горка останется, и она будет ее хозяйкой, пока жива. И этого будет достаточно. Она позаботится о том, чтобы этого было достаточно.

Из южного поля временами доносился смех негров и отрывки песни, по мере того, как изменчивый морской ветер приближал к ней знакомые звуки или удалял их. Было позднее утро, и она машинально посмотрела на дорожку от черного крыльца к южному полю. Там шла маленькая беспорядочная процессия: одиннадцатилетний Адам, тащивший большой коричневый кувшин с сывороткой, шагал впереди, а за ним еще трое детей в будничной одежде неопределенного фасона несли корзины с хлебом; они подбрасывали ногами сосновые шишки, прыгали, смеясь, визжа от удовольствия или вскрикивая от боли, когда босыми ногами наступали на ракушку, стоявшую вертикально на дороге. День Розовой Горки был в полном разгаре. Ей было это приятно. «А мои розы так и не обложены соломой», — побранила она себя и, поддерживая на бедре корзину с сосновыми иглами, протиснулась между кустами, чтобы сначала сделать трудную часть работы около забора.

Только она насыпала душистые длинные иглы вокруг стеблей двух кустов, как пронзительный крик нарушил утреннюю тишину. Мэри вскочила на ноги. Алиса! Мэри была еще маленькой девочкой, ей не было и семи лет, когда ее маленькая сестренка Джейн родилась в этом доме; Розовая Горка была тогда совершенно новым домом. В течение всего этого странного дня она ждала, что произойдет что-то ужасное. Рина, черная акушерка с плантации мистера Каупера, командовала в доме ловкой костлявой рукой; она молча двигалась вверх и вниз, на голове у нее была крепко завязана ее «родильная повязка» — кусок белой ткани, гладко охватывающий лоб и завязанный сзади узлом, концы повязки висели сзади на шее. Их новый ребенок родился, и ничего страшного не случилось. Ее мать ни разу не закричала, а вечером в доме смеялись, и было весело и оживленно.

Алиса закричала опять — резче, чем первый раз. Мэри всю иголками закололо от беспокойства и страха. С Алисой, обязательно случится что-нибудь неприятное. Мэри снова наклонилась к своим розам и насыпала большие пригоршни вокруг стеблей и в высоту зелени; крики становились все громче.

— Мэри! Сестра! Где ты? — Джим бежал по двору с безумным взглядом, на его обычно чисто-выбритом лице чернела щетина.

— Я здесь, Джим, за розами, — крикнула она.

— Это идиотизм заниматься розами в такое время, Мэри. Ты что, не слышишь ее?

— Слышу, конечно. Рина скоро прибудет. Джули поехал за ней рано утром.

Джим схватился за голову.

— Надо мне было поехать самому, чтобы было быстрее. Мэри, а что, если Рина больна, или занята в другом месте? Вдруг она не приедет?

— Она будет здесь с минуты на минуту. А о Джули ты нехорошо сказал. Ведь ты же знаешь, что он спешит изо всех сил. Рину нелегко сдвинуть с места.

— Не читай мне нотаций и выйди из-за этой несчастной розы! Как ты можешь быть такой бессердечной, — возиться с розами, когда Алиса, может быть, умирает?

— Она не умирает, а я не бессердечная. Я нервничаю. А что еще мне делать? Еще не время, — тетя Каролина у нее. Ларней тоже была бы, если бы она позволила негритянке находиться у нее в комнате. — Мэри обошла большой куст. — Джим, Рина ведь тоже черная.

— Господи, как будто я об этом не знаю, сестра.

— Она знает, что доктор не может приехать? Она позволит ей ухаживать за собой?

Джим схватил ее за руку.

— Это твоя задача. Ты единственная, кто может убедить ее, что помощь Рины означает разницу между жизнью и смертью и для нее, и для ребенка. — Его пальцы вцепились в ее руку. — Ты постараешься уговорить ее, да, Мэри? Ты это сделаешь ради меня, не правда ли?

Услышав стук подъезжающей повозки, они бросились бежать. Мэри помогла Рине сойти, потом потянула ее к дому и наверх, в комнату Алисы.

В желтой солнечной спальне крики Алисы были почти невыносимы. Ее веки были тесно сжаты, она цеплялась за постельное белье подобно животному, ищущему, куда бы спрятаться. Рина, казалось, ничего не замечала. Не торопясь, полностью владея положением, негритянка уверенно проверила приготовления, сделанные Каролиной: «Чистое белье, теплые одеяла, кипяток». Называя каждый предмет, она понюхала одеяла и белье, чтобы проверить, насколько они чисты, потом сунула искривленный палец в воду, пробуя температуру. Мэри начало казаться, что Рина никогда не приступит к делу. «Отвернитесь», — приказала старуха. Каролина предупредила Мэри об этом. С ритуалами Рины надо было считаться, и они отвернулись, делая вид, как будто не знают, что она вынимает из кармана передника свои «родильные бусы» и острый нож. «Родильные бусы» она вложила в свою белую полотняную блузу. Потом встала на колени и забросила нож далеко под кровать, чтобы отрезать боль. Когда негритянка встала, Алиса открыла глаза и крикнула: «Уходи отсюда!»

Мэри смотрела, как Рина встала, спокойно поглядела скошенными глазами на больную, потом, прихрамывая, подошла к ближайшему стулу и села.

— Мэри Гульд, убери ее отсюда! Я умру, если она прикоснется ко мне!

Крики начались заново; сейчас это была скорее истерика, чем боль. Мэри беспомощно взглянула на Рину и на тетю, потом решилась. Резким движением — почти пощечиной — она зажала рот Алисы, заставив ее замолчать. — Ты умрешь, если она не поможет тебе. И ты, и твой ребенок умрет. Здесь некому помочь тебе, кроме Рины, а она обязательно поможет.

Глаза Алисы были так безумны, выражали такой страх, что Мэри чуть не ослабила руку, но все же заставила себя по-прежнему крепко зажимать ей рот. Если ей удастся сохранить власть над невесткой еще немного, то, может быть, бедняжка сможет овладеть собой.