Вот тут-то и случилась эта самая вещь. Дело в том, что в автобусе, хоть мне было и дурно, я придумал предлог для знакомства, прекрасный естественный предлог: у нее тяжелая сумка, я просто предложу помочь понести. И фразу придумал: вы не позволите оказать вам помощь? Теперь я был не просто готов, я был во всеоружии. Но тут случилась эта самая вещь. Елена вдруг остановилась. Я, задохнувшись, подумал: все произойдет не так, все произойдет вот как: она обернется, улыбнется, скажет: ну, что же вы? нам давно пора познакомиться. И фраза моя не понадобится, и предлог…

Она не обернулась. Она переместила свою тяжеленную сумку на кисть, открыла другую, маленькую, дамскую, сумочку, достала носовой платок и промокнула лоб. Мгновенно я ощутил невозможную липкую влажность своих ладоней.

Хорош бы я был, предложи ей помощь, протяни эту отвратительную руку. Дурак! Идиот! Я вытер ладонь о брюки, я был просто раздавлен. Вдруг увидел, кто она и кто я. Я брюки свои в новом свете увидел, футболку, сандалии на босу ногу. А если бы Елена меня пригласила в гости, что было бы, вот ужас: я бы разулся и остался босиком.

Да, я нарушил клятву, данную себе утром. Но избежал непоправимого. Теперь я рад, что так вышло. Я понял, что мне нужно делать.

Я не видел Елену три недели. Август кончился. Все это время я усиленно работал: зарабатывал деньги и очки в свою пользу. Прежде всего обновил свой гардероб: купил настоящие фирменные джинсы, несколько хороших рубашек, дорогой деловой костюм, кожаные туфли и многое еще по мелочам: пачку хлопчатобумажных носков (в них не так потеют ноги), несколько носовых платков, приличное белье. Постригся в дорогом парикмахерском салоне. Постриг и тщательно почистил ногти на руках. Приобрел дезодорант и французский одеколон. Теперь я по-настоящему был готов, теперь вполне соответствовал. Признание в любви я назначил на четырнадцатое сентября: двенадцатого у нее была ночная смена (кто же делает такие признания утром?), а тринадцатого выходной, да и число несчастливое.

И вот в половине пятого я стоял под кленом, уверенный в себе мужчина, обновленный человек, и ждал появления любимой женщины. Речь свою я давно отрепетировал и теперь почти совсем не волновался. «Скорые» подъезжали и уезжали, мужчины и женщины в белых халатах выходили покурить на крыльцо, солнце, нежаркое, сентябрьское, золотило дорожки. Я ждал, спокойно посматривал на часы (да, часы я тоже купил новые!). На подъехавшую «десятку» я сначала не обратил особого внимания – подъехала, и пусть ее. И мужчиной, сидящим в ней, тоже не заинтересовался. Сердце не забилось сильнее в предчувствии несчастья. Зато оно сразу дало сбой, когда в три минуты шестого в очередной раз (но для меня не в очередной, а в тот самый, в тот единственный самый) скрипнула дверь и показалась Елена. Она тоже была какая-то обновленная. Платье другое, другая прическа… Но дело не в том – ее лицо стало другим: новым и каким-то радостно-просветлен ным, ее походка стала другой: более легкой и плавной. Она улыбалась. В ту секунду я ничего не понял, в ту секунду я улыбнулся в ответ, хотя видеть она меня и не могла. И, продолжая улыбаться, оставался в неведении катастрофы еще несколько секунд. Неладное я почувствовал, когда Елена свернула на дорожку. Что-то кольнуло в сердце: а ведь улыбка ее не просто улыбка: она предназначена кому-то. И взгляд ее тоже не просто взгляд: смотрит она не так, как обычно, – прямо перед собой или по сторонам, а на кого-то конкретного. Мужчина в «десятке» распахнул дверцу, Елена подошла к его машине, просияла взглядом, села, и они уехали.

Они уехали, а я остался стоять. Мне хотелось закричать, мне хотелось броситься бежать за ними, но я безмолвно стоял на дорожке.

Не передать, как мне было больно – физически больно: сердце болело, когда я возвращался домой, когда уже вернулся, когда лежал, отвернувшись к стене. Мне было так больно, что я ни о чем не думал, полностью сосредоточился на этой боли, жил внутри нее. Мне было так больно, что даже обиды в тот момент никакой я не чувствовал. Боль вытеснила все, в том числе главное – ненависть к моему сопернику. В тот вечер мне и в голову не пришла такая простая, такая естественная мысль: а ведь он тоже всего лишь человек, значит, смертен, значит, его можно убить.

Похоронный марш все звучал и звучал в моей голове. Звучал, пока я ехала в автобусе. Звучал, когда я пересела в маршрутку. Я не могла больше этого вынести, вышла на две остановки раньше возле большого торгового центра – здесь всегда играла громкая жизнерадостная музыка. Я хотела перебить, заглушить мотив в моей голове и немного побыть с людьми – попрощаться. Внутрь заходить не стала, села на скамейку возле неработающего фонтана. Здесь, в центре города, было почти так же холодно и ветрено, как на кладбище. И так же тоскливо и пусто, несмотря на веселую громкую музыку, несмотря на толпу народа. Глупая была идея выходить на этой остановке, ехала бы сразу домой и поскорей все закончила. Зачем прощаться, зачем заглушать мотив? Разве дороги мне эти посторонние люди? Разве похоронный мотив не подходящий фон для того, что я собираюсь сделать? Готовиться к смерти мне тоже не нужно – я давно готова. И совсем не боюсь, потому что знаю, как умирают, – однажды я уже умерла.

Смерть всегда неэстетична, а самоубийство еще и карикатурно, поэтому я не захотела, чтобы друзья и знакомые видели мое мертвое тело, не захотела торжественных похорон, сочувствен но-лживых восклицаний: такая молодая! – не захотела. Но может, дело было совсем не в этом. Я бежала от этого ужаса – вот и все, в прямом смысле слова бежала. Мост был просто предлогом, омут был просто целью. Я ведь там никогда раньше не была, только слышала и видела это место по телевизору: на этой реке в этом самом месте часто тонут люди, и тела очень немногих удается найти. Образ моста возник сразу, как только я подумала о смерти, мост стоял перед глазами все время, пока я отмывала машину. Возле передней фары образовалась вмятина – красноречивая вмятина. Я подумала, что до моста могу и не доехать, остановят гаишники, но продолжала отмывать, отмывать, макать тряпку в ведро с водой и мыть, мыть, отмывать кровь, не в силах отвести от моста взгляда. О мосте было думать почти приятно, мост отвлекал меня от других, невозможных, мыслей, мост успокаивал.

Мост, когда он возник в голове, и вывел меня из кошмара, в котором я пребывала вторые сутки. Мост подсказал мне выход: все просто, безвыходных положений не бывает, хватит сидеть в углу в позе, естественной только для эмбриона, вставай, разомни ноги и иди, беги, действуй, короткий полет вниз, в омут – и ужас останется позади, ужас больше тебя не будет касаться.

Впрочем, нет, не мост подсказал мне выход, о таком выходе я догадалась раньше, только не могла решиться. У меня было сколько угодно подручных средств, чтобы покончить с кошмаром, но дома я отчего-то на это никак не могла решиться. Мне было страшно. Не умереть – умереть-то я как раз хотела в тот момент больше всего на свете, – а не знаю чего. Я сидела в углу комнаты, обхватив колени руками, и боялась даже вытянуть ноги, хоть они уже до того затекли, что я их не чувствовала. Я боялась пошевелиться, боялась глубоко дышать – меня пугал звук моего дыхания, боялась, что опять, как утром, зазвонит телефон, и тогда сердце не выдержит, разорвется от ужаса. Я представляла, как все-таки преодолеваю страх, поднимаюсь и иду на кухню. Там, в аптечке, есть то самое, что меня избавит, избавит… Я представляла, как иду в ванную, – там тоже есть то, что мне нужно… Но не могла подняться, не могла никуда идти – мне было непереносимо страшно идти. Тогда я думала: идти никуда не обязательно, нужно только подняться и открыть окно – шестой этаж, внизу асфальт… И тут же возникал образ моего обезображенного мертвого тела и кровь, кровь… Со мной случался настоящий припадок, что-то вроде эпилептического. Кровь перенести я не могла, совсем не могла. Мне не было себя жалко, своего окровавленного тела на асфальте, и толпа лживо-сочувствующая: такая молодая – меня не возмущала – это неправда! – но крови перенести я не могла.