— Вы считаете, что в придуманной мною теории есть сермяжная правда? — осторожно спросил я фюрера.
— И еще какая! — воскликнул Адольф Гитлер. — Учение, которое успокаивает и примиряет любых спорщиков, не может быть отвергнуто вконец запутавшимися землянами. Ведь Зодчим Мира могут, в конце концов, надоесть вечные разборки гомо сапиенсов. Мне кажется, что они уже сожалеют о том, что наделили материю сознанием, превратили двуногое животное в мыслящее существо.
— Какое оно мыслящее, если всего лишь по незнанию немецкого языка маузером и наганом вбивало в головы русских людей идею уничтожения, тогда как основоположники толковали вовсе о другом, — с горечью произнес Станислав Гагарин.
— Диалектический смысл термина снятие в применении к частной собственности Маркс уловил еще за четыре года до «Манифеста», — сообщил мне удивительно эрудированный по части марксизма Гитлер, а я вспомнил, что исследователи жизни фюрера утверждают, будто он в идеологической практике почти не ссылался на работы классиков научного коммунизма. — В «Экономических рукописях 1844 года» Маркс характеризует коммунистические уравнительные идеи, бытовавшие в его время, и прямо утверждает, что всякая частная собственность как таковая ощущает — по крайней мере к более богатой части собственности — зависть и жажду нивелирования, уравнения. Грубый коммунизм — запомните это выражение, Папа Стив! — есть всего лишь нивелирование, то бишь, примитивное уравнение, есть лишь завершение этой зависти и этого нивелирования, исходящие из представления о некоем минимуме.
Что именно такое упразднение частной собственности не является подлинным освоением ее, видно как раз из абстрактного отрицания всего мира культуры и цивилизации, из возврата к неестественной простоте бедного, грубого и не имеющего духовных потребностей человека, который не только не возвышается над уровнем частной собственности, но даже и не дорос до нее.
Вот так, Одинокий Моряк, в таком, значит, разрезе.
«Поучительная произошла у нас беседа, — подумал Станислав Гагарин, записывая эти строки утром 14 августа 1993 года в домашнем кабинете на Власихе. — А что же про любовь, пусть и второй свежести? Ты же обещал Галине лирическое нечто… Или обещанного три года ждут?»
Женщин в мужской практике Станислава Гагарина было немного, и потому я считал себя скромным на этот счет индивидом. Сотни две или три, а может быть и четыре, во всяком случае не более пятисот — списка, как Александр Сергеевич Пушкин, я не вел. И вообще не относил таинство близости с женщиной к некоему состязанию, спорту, что ли, терпеть не мог мужского бахвальства по части побед на сексуальном фронте, но, разумеется, не мог потягаться с такими асами в этом деле, как царь Соломон, Лаврентий Берия или Джон Кеннеди.
Впрочем, и задачи перед собой такой не ставил… Сближение с женщиной происходило всегда естественным путем, с обоюдными откровенностью и приятием, и потому ничего, кроме теплых воспоминаний, за кормою жизненной моей ладьи не оставалось.
Конечно, попадались и крутые дамы, пытавшиеся подчинить Станислава Гагарина собственной воле, проложить для него истинный, как им представлялось, курс, но Одинокий Моряк мягко, но упрямо уходил от подобных попыток.
Другое дело моя Вера Васильевна — не путать с галактической Верой! Супруга Папы Стива никогда не пыталась даже как-то откорректировать жизненную линию сочинителя, поддерживала самые фантастические его планы, по крайней мере, не перечила никогда мужу в главном: выборе пути. А в житейских мелочах… На то они и мелочи, чтобы не обращать на них внимания.
Еще в поезде, идущем на Саратов, а затем и в юсовском саду, я с интересом штудировал «Этюды о любви» Хосе Ортеги-и-Гассета, в которых испанский философ возвеличивал женщину и утверждал, что именно этому загадочному и совершенно отличному от мужчины психологически существу отведена нелегкая, но благородная задача совершенствования сильного пола.
— Если в эпоху примитивного сексуального инстинкта отношение мужчины к женщине — это отношение хищника, который набрасывается на первую попавшуюся красоту, — говорит Ортега-и-Гассет, — то на этапе духовного энтузиазма он, напротив, держится на определенном расстоянии и следит за выражением женского лица, чтобы уловить знаки одобрения или презрения…
Женщина в разные периоды жизни формирует некий идеал мужчины в собственном воображении, а затем накладывает его, словно кальку, на возникающих в ее поле зрения и много воображающих о себе козлов. Совпали контуры, начерченные женщиной на кальке — она говорит себе: «Эге! Тебя, голубчика, мне и надо…»
И уверенно сшибает избраннику рога.
Мгновенно начинает работать система сигнализации, она у слабого пола отработана блестяще, возникает поток флюидов, идущих от той, которая выбрала одного из нас, на подсознательном уровне поток заполоняет нас, притягивает к искусительнице, как магнитом, и вот мы покорены ею, воображая при этом, что одержали очередную победу.
Соответствовать идеалу, намеченному сознанием женщины, вот единственный наш удел! Не более того…
Станислав Гагарин давно уже это понял, и единственное, что позволял в собственной практике — робко намекнуть мелькнувшей на сочинительском небосклоне комете: погляди внимательно на меня. А вдруг я тот, кого ты ищешь… Разумеется, если при этом мне пришелся размерами хвост очередной кометы.
Человеческая жизнь невозможна без идеала.
Но каким надо быть тебе, мне, всем нам, чтобы стать идеалом? В глазах женщины, в первую очередь… Видимо, мало быть самим совершенством, чтобы стать настоящим идеалом. Ортега-и-Гассет полагает, что идеал суть жизненная функция, один из многочисленных инструментов жизни, идеал — конститутивный орган жизни.
Честно признаться, мне не хотелось писать о любви в трилогии «Вожди, пророки и Станислав Гагарин». Точнее, я не собирался развивать эту тему. Может быть, потому, что считал подобную тему незначительной для крутого и сложного повествованья, а может быть, и потому, что не пылал на данном жизненном отрезке роковыми страстями.
Но Галина Попова, мой главный редактор, не уставая высоко отзываться о «Вторжении» и «Вечном Жиде», продолжала твердить мне:
— Мало любви, Станислав Семенович, в романах… Надо бы подперчить их эдаким… Ну вы понимаете… Сочинением без любовных эпизодов нашу сестру привлечь трудно.
— А как же загадочная Вера в «Вечном Жиде»? — несмело пытался я возразить Галине, которой весьма дорожу и полагаю женщиной умной, в работе толковой и попросту обаятельной.
— Это не то, — разочарованно отвечала Галина. — Зодчие Мира поднесли вам подарок, вы его приняли — и делу конец. А где же роковые страсти, борьба за обладание, так сказать, призом, где кинжал в груди соперника, образно выражаясь?
«Сила женщины, — утверждает Ортега-и-Гассет, — не в том, чтобы знать, а в том, чтобы чувствовать».
И добавляет:
«Как для науки, так и для ремесла быть женщиной требуется определенная доля гениальности».
Поскольку я убедился, что в Галине моей подобная доля присутствует, то всерьез задумался над ее словами.
Действительно, Станислав Гагарин умеет писать о любви, про отношения мужчины и женщины у него недурственно получается. Те же рассказы «Гаврилыч», «Эти желтые дюны», «Цветы для механика с «Андромеды», «Как на кладбище Митрофановском», «Мыс Палтусово Перо», «Вы снились мне на Лабрадоре»… Хватит?
А романы «По дуге большого круга», «Страда», «Ящик Пандоры», «У женщин слезы соленые»? «Мясной Бор», наконец!
Что же, достигнув высшего уровня ремесла, высоко подняв планку сюжетности, ты разучился писать о любви, партайгеноссе письмéнник?
Разумеется, не разучился… Дело в том, что теперь я сам превратился в героя собственных романов, персонально, фамильно названного, а это предполагает не просто высокую степень раскованности, о которой сказал, прочитав «Вторжение», Петр Алёшкин, в подобном тонком деле и высшей раскованностью не обойдешься.
