Образ Мулуда сменился образом Онорины. Сегодня утром, на ее кухне. Я зашел к ней в семь часов, чтобы рассказать об Уго. Я не хотел, чтобы о его смерти она узнала из газеты. Пресс-служба Оша об убийстве Уго особо не распространялась. Дали коротенькую заметку в хронике происшествий. Опасный преступник, разыскиваемый полицией нескольких стран, был убит вчера в тот момент, когда готовился открыть огонь по полицейским. Далее следовало несколько обычных для некролога подробностей, но нигде не говорилось, почему Уго был опасен и какие преступления он мог совершить.
О гибели Дзукки писали под крупными заголовками. Все журналисты ограничивались одной и той же версией. Дзукка не был таким знаменитым бандитом, какими были Меме Герини или, в более близкие времена — Гаэтан Дзампа, Джекки Отпетый и Франсис-Бельгиец. Может быть, Дзукка даже никогда не убивал никого или убил пару раз, чтобы проявить себя. Сын адвоката, сам адвокат, он был управляющий. После самоубийства в тюрьме Дзампы он управлял империей марсельской мафии, не вмешиваясь в разборки кланов и людей.
На этот раз все стали задумываться об этой расправе, которая могла снова развязать войну бандитских группировок. Марселю, действительно, в это время такая война была не нужна. С экономическим кризисом города и без этого было довольно тяжело справляться. S.N.C.M.[15] — компания, обеспечивающая паромную связь с Корсикой, грозила перенести свою деятельность в другое место. Шли разговоры о Тулоне или о Ла-Сьота, бывшей судоверфи в сорока километрах от Марселя. Уже много месяцев компания находилась в конфликте с докерами по поводу профессионального статуса последних. С 1947 года докеры имели исключительное право брать на работу грузчиков на причалы. Сегодня эти правила вновь ставились под угрозу.
Город жил в подвешенном состоянии, ожидая исхода этой борьбы. Во всех других портах докеры уступили. Для марсельских докеров, даже идущих на риск погубить город, это был вопрос чести. Честь в Марселе — самое важное. «У тебя нет чести» — было самое страшное оскорбление. Ради чести могли убить. Любовника вашей жены, того, кто оскорбительно отозвался о вашей матери, или парня, обидевшего вашу сестру.
Поэтому Уго вернулся. Ради чести. Чести Маню. Чести Лолы. Чести нашей молодости, нашей тесной дружбы. И чести наших воспоминаний.
— Ему не следовало бы возвращаться.
Онорина подняла глаза от своей чашки кофе. В ее взгляде я увидел, что ее мучает не только судьба Уго. Ее беспокоила та ловушка, в которую я попал. Есть ли у меня честь? Я был последний. Тот, кто унаследовал все воспоминания. Разве полицейский может преступить закон? Удовлетвориться правосудием? И кого волнует это правосудие, если дело касается только негодяев? Никого. Именно это читалось в глазах Онорины. И она на эти вопросы отвечала себе «да, да» и снова «да», но, в конце концов, «нет». И она видела меня, валяющегося в сточной канаве с пятью пулями в спине, как Маню. Или тремя, как Уго. Три пули или пять, что от этого меняется. Достаточно одной, чтобы отправиться вылизывать дерьмо в сточной канаве. Но ей этого не хотелось, Онорине. Я был последний. Честь выживших состоит в том, чтобы уцелеть. Держаться. Остаться жить значило быть самым сильным.
Я оставил ее за чашкой кофе. Я долго смотрел на нее. Такое лицо могло быть у моей матери. С морщинами женщины, потерявшей двоих из своих сыновей на войне, к которой она не имела никакого отношения. Она повернула голову. В сторону моря.
— Он мог бы зайти ко мне, — сказала она.
После сооружения метро я лишь с десяток раз ездил из конца в конец линии номер 1 Кастеллане-Ла Роз. Из шикарных кварталов, куда переместился центр города с барами, ресторанами, кинотеатрами, мотаться в северный район не было никакого резона, если к этому не вынуждали обстоятельства.
Уже несколько дней группа молодых арабов бесчинствовала на этом маршруте. Служба безопасности метро склонялась к применению силы. Арабы, мол, только ее и понимают. Мне была знакома эта песенка. Если не считать того, что сила никогда себя не оправдывала. Ни в метро, ни на железной дороге. После избиений со стороны арабов следовало мщение. Год назад они блокировали железнодорожный путь на линии Марсель-Экс, сразу за вокзалом в Сентьем-ле-Валлон. Полгода назад забросали камнями поезд метро на станции Фрэ-Валлон.
Поэтому я предложил иной способ действий. Он сводился к тому, чтобы завязать диалог с бандой. На мой манер. «Ковбои» из службы безопасности метро подняли меня на смех. Но на этот раз дирекция не пошла у них на поводу и предоставила мне свободу действий.
Меня сопровождали Пероль и Черутти. Было 18 часов. Поездка могла начинаться. Часом раньше я заскочил в гараж, где работал Дрисс. Я хотел, чтобы мы поговорили о Лейле.
Он заканчивал свой рабочий день. Я ждал Дрисса, беседуя с его хозяином. Горячим сторонником трудовых соглашений с учениками. Тем более, если подмастерья вкалывают, как рабочие. Но Дрисс на работу не скупился. Он с удовольствием возился со смазкой. Каждый вечер он получал свою «дозу». Смазка была не так вредна, как крэк или героин. Так все считали. И я думал так же. Дрисс должен был неизменно работать лучше других. И не забывать говорить «да, месье, нет, месье». И постоянно помалкивать, ведь он, черт возьми, все-таки был только грязный араб. Пока что Дрисс держался хорошо.
Я привел его в бар на углу. «Синий семафор». Бар грязноватый, как и его патрон. Глядя на его рожу, угадывалось, что здесь арабам разрешается играть в лото, делать ставки в городском тотализаторе и пить только у стойки. Даже я, напустив на себя эдакий развязный вид а ля Гарри Купер[16], чтобы взять на столик две кружки пива, и то был вынужден почти сунуть ему под нос свое полицейское удостоверение. Для некоторых я тоже был слишком смуглым.
— Ты прекратил тренировки? — спросил я, вернувшись с пивом к столику.
Следуя моим советам, Дрисс занимался в зале бокса в Сен-Луи. Руководил им Жорж Маврос, старый мой приятель. После нескольких победных боев это был будущий чемпион. Потом ему пришлось выбирать между женщиной, которую он любил, и боксом. Он женился. Стал водителем грузовика. Когда он узнал, что его жена спит со всеми, как только он уезжает в рейс, время было упущено, чтобы стать чемпионом. Он бросил жену и работу, продал все, что у него было, и открыл этот зал.
Дрисс обладал всеми данными, необходимыми в этом спорте. Умом. И страстью. Он мог бы стать таким же хорошим боксером, как Стефан Хаккун или Аким Тафер, его кумиры. Маврос сделает из него чемпиона. Я верил в это. При том условии, если и тут Дрисс будет хорошо держаться.
— Слишком большая нагрузка. Потому что надо часами молотить друг друга. А патрон — сущий педик. Он меня ни на шаг не отпускает, приклеился к моей жопе.
— Ты не позвонил, а Маврос тебя ждал.
— Вы что-нибудь узнали о Лейле?
— Для этого я к тебе и пришел. Ты не знаешь, был ли у нее парень?
Он посмотрел на меня так, будто я его разыгрываю.
— Разве вы не ее мужчина?
— Я с ней дружу, как и с тобой.
— Я-то считал, что вы ее трахаете.
Я чуть было не влепил ему пощечину. Есть слова, от которых меня тошнит. От этого особенно. Наслаждение не обходится без уважения. Оно начинается со слов. Я всегда так думал.
— Я женщин не трахаю, я их люблю… Одним словом, я пытаюсь…
— А Лейлу?
— Ты сам как считаешь?
— Я? Вы мне очень нравитесь.
— Брось. Ведь полно хороших ребят, молодых, вроде тебя.
— Ну и что?
— А то Дрисс, что я не знаю, куда она делась. Черт! Ничего не знаю! И мне это не нравится, но не потому, что я ее не трахал!
— Мы ее найдем.
— Это же я сказал твоему отцу. Сам видишь, поэтому я пришел к тебе.
— У нее дружка не было. Только мы. Я, Кадер и отец. Факультет. Ее подружки. И вы. Она без конца о вас рассказывала. Найдите ее! Это ваша работа!
Он ушел, оставив мне телефон двух подруг Лейлы, Жасмин и Карины, которых я как-то встречал, и Кадера в Париже. Но было непонятно, почему она уехала в Париж, ничего не сказав брату. Даже если у Кадера были неприятности, она его предупредила бы. Во всяком случае, Кадер был ни причем. Кстати, это ему приходилось заниматься бакалейной лавкой.
