Кроме Гризеля свидетелями обвинения выступили многочисленные шпики и полицейские агенты, показывающие именно то, что от них требовали.

Здесь, правда, хозяев положения подчас ожидали весьма неприятные сюрпризы.

Солдаты бывшего Полицейского легиона Менье и Барбье за участие в беспорядках были приговорены к десяти годам тюрьмы. Им намекнули, что срок может быть сильно сокращён, если они дадут нужные показания по делу Бабёфа. Однако, доставленные в Вандом, оба не оправдали ожидания властей: они отказались от всего, что им было ранее внушено, приветствовали бабувистов как своих братьев и заверили, что сочтут за честь разделить их судьбу и славу.

Главный представитель защиты, Пьер Франсуа Реаль, был человеком умным, ловким, хорошо знавшим, что надо и чего можно желать в данный момент. В прошлом — заместитель прокурора Коммуны Шометта, в будущем — сановник и любимец Наполеона, он всего лишь несколько месяцев назад громил Равных в прессе и утверждал, будто Бабёф «получает деньги от Питта». Сегодня Реаль брался защищать бабувистов, поскольку видел, что процесс обещает быть громким и ещё больше упрочит его репутацию опытного и талантливого адвоката, а пренебрегать подобным конечно же не стоило.

Обвинительный акт, предъявленный Бабёфу и другим заключённым, гласил, что они «обвиняются в заговоре, имеющем целью уничтожение конституции III года, и свержение правительства, восстановление конституции 1793 года, уничтожение двух законодательных Советов, Исполнительной директории, гражданских и военных властей, вооружение одних граждан против других и грабёж собственности».

Представители прокуратуры уже с первых заседаний потребовали крови своих жертв.

— Здесь налицо преступный заговор, — утверждал обвинитель Вейяр, — который законы всех наций карают смертной казнью!..

Перед подобной угрозой подсудимым надлежало выработать единую тактику по отношению к суду. Это оказалось делом очень нелёгким.

Обвинение было выдвинуто против шестидесяти пяти человек; из них восемнадцать, в том числе Лепелетье, Друэ, Ленде, Россиньоль, Менесье, Буэн, Фике, Бодсон, сумевшие избежать ареста, обвинялись заочно. Сорок семь, сидевших на скамье подсудимых, связали свою судьбу с заговором далеко не в одинаковой степени; только половина из них принимала в нём участие, да и то но всегда непосредственное. Между тем характер обвинения делал вполне вероятным для всех смертный приговор. Поэтому, когда Бабёф с момента допроса Кошоном и письма Директории твёрдо стал на линию признания заговора и отказа от каких-либо увёрток и запирательств, это вызвало резкий протест со стороны менее скомпрометированных и вовсе не скомпрометированных обвиняемых.

Идя навстречу большинству, Бабёф и Буонарроти согласились формально отрицать наличие заговора, что, учитывая прежние их высказывания, большое количество изобличающих документов и пространные показания Гризеля, оказалось почти невыполнимой задачей.

Тем не менее главные обвиняемые сделали всё, чтобы эту задачу выполнить.

Каждый из них действовал на свой манер, в зависимости от своего характера и темперамента.

Дарте, доставивший много неприятностей Реалю, вообще отказался говорить. На все вопросы обвинения и защиты он отвечал одним и тем же:

— Не вам судить меня.

Буонарроти произнес речь глубокую и полную достоинства. Главным предметом своей защиты он сделал конституцию 1793 года.

Неоднократно прерываемый членами суда, он с похвалой вспомнил о Революционном правительстве II года, его действиях и намерениях в отношении демократической конституции.

— Из моего сердца, — воскликнул он, — не могла изгладиться данная мною клятва — защищать Кодекс, единодушно санкционированный огромным народом в дни его единения и славы, и, подобно рабам, сохраняющим верность своим господам, я сохранил верность благородному народу, великодушно принявшему меня в свое лоно и торжественно предписавшему мне в дни свободы свою волю…

Жермен говорил с блеском и язвительностью; особенно досталось от него предателю, находившемуся тут же в зале. Отвечая на реплику Гризеля, восхвалявшего свои гражданские чувства, Жермен заметил ему под аплодисменты публики:

— Нет, Жорж Гризель, ты не получишь гражданского венка; не достанется тебе и венец терновый — эти венцы принадлежат жертвам. Для тебя же приберегла венок из остролиста, которым в Риме украшали головы рабов, чтобы продать их на несколько сребреников дороже…

Но конечно же главную роль на процессе довелось сыграть Гракху Бабёфу.

Это был его процесс.

Ибо судили в первую очередь лично его, его идеи, замыслы, планы.

И он, понимая это, принял на себя основные удары и всё бремя защиты и спасения товарищей.

Уже на первых заседаниях начались яростные стычки между Гракхом Бабёфом и председателем суда.

Смелые ответы и острые реплики Бабёфа выводили Гандона из себя.

— Здесь я хозяин и буду поступать так, как считаю нужным! — в бешенстве кричал он, колотя кулаком по столу. — Мы не хотим больше слушать ваших смутьянских речей!

Но им приходилось слушать. Тщетно прерывали заседания, тщетно Бабёфу грозили лишением слова и действительно лишали его слова, отправляли обратно в камеру, издавали специальные постановления — всё равно каждый раз, как представлялась малейшая возможность, он использовал свое слово для пропаганды идей Равных.

Особенно бурным стало заседание 28 вантоза (18 марта).

Отвечая на показания Гризеля, допустившего хулу против прериальских повстанцев, трибун Гракх произнес прочувствованную речь, вызвавшую аплодисменты зрителей. Взяв под защиту погибших борцов прериаля, он неожиданно сделал резкий выпад против нынешнего правительства:

— Славные страдальцы! Неустрашимая опора святого Равенства! Вы спасли свободу, суверенитет народа, все принципы, гарантирующие его благополучие, от позорной сдачи без мужественного сопротивления. О! Если бы вы не потерпели этого почётного поражения, если бы не та неудача, которая для памяти о вас стоит больше, чем торжество победы, Родина теперь не томилась бы в оковах и друзья демократии не стояли бы здесь, у подножия судилища, призванного начать процесс против самой добродетели. Но после вашего падения мы должны были занять ваше место; дотерпев, как и вы, неудачу, мы должны уподобиться вам и явить нашим преследователям такую же непоколебимость; и всякий подлинный республиканец обязан почитать эпоху, когда вы пали жертвами презреннейших врагов Республики!..

Враги не сразу опомнились.

— Требую лишить его слова! — вдруг уразумел обвинитель Байи. — Он пытается оправдать безумный бунт прериаля и прославить свирепых депутатов, справедливо осуждённых на смерть!

В ответ раздались дружные выкрики со скамьи подсудимых:

— Подлая ложь! Они защищали священные права народа!..

— Они умерли за свободу!..

— Верховный суд не потерпит нападок обвиняемых на республику! — воскликнул председатель и объявил заседание прерванным.

…После совещания суд постановил, что какое-либо оправдание прериальских мятежников, равно как и оскорбление словом властей, категорически запрещается. Бабёфу было ещё раз предписано строго придерживаться установленных рамок защиты, а председателю разрешено лишать его слова всякий раз, когда это будет сочтено необходимым.

Нет, трибуна Гракха не могли остановить ни вопли прокурора, ни ярость председателя суда, ни многочисленные попытки запутать или оборвать его показания.

Он был готов к собственной смерти — он понимал её неотвратимость; но он не мог признать поражения идеи, которой служил всю жизнь и за которую ныне готовился жизнь отдать; и он не хотел тянуть за собой других — даже тех, кто был почти в равной с ним мере повинен в заговоре.

В этом сказалась его доблесть, величие его духа.