Но как бы там ни было, а образ сира Вильгельма, как мне видится, я воссоздал пока не полно — лишь в общих чертах. И раз уж я взял на себя сей нелегкий труд, то обязан быть правдивым во всем. Может сложиться впечатление, будто герцог Вильгельм вышел победителем при Валь-эс-Дюне, в Брионне и под Мортмером лишь благодаря своему жестокому нраву, однако это не так. Он не только воин, вызывающий всеобщее восхищение. Конечно, когда он предстает перед нами во всем своем великолепии: верхом на коне, в шлеме, с мечом у пояса, со сверкающим щитом в одной руке и копьем в другой — он выглядит грозным. Да, ратные доспехи ему к лицу, однако обычное светское платье он носит не менее ловко. Он не только великий полководец, но и величайший из правителей, умеющий повелевать своим народом в мирное время. Он всегда, и я уже говорил почему, внимал страданиям простого люда, далекого от ратных дел, который взывал к нему о помощи, когда стране угрожала смута или иноземное вторжение. Благодаря ему священники могли тихо-мирно отправлять службу, купцы — без опаски разъезжать по дорогам, крестьяне — возделывать землю и заполнять урожаем свои риги, не боясь, что вот-вот нагрянут вооруженные всадники и им придется бросать свои дома и прятаться где-то в чаще леса. Мир, восстановленный в Нормандии, что вызвало зависть в других провинциях, он укрепил еще и тем, что обязал своих баронов на совете в Кане принять обет о соблюдении Перемирия Господня[21]: «Со среды, с захода солнца, и до понедельника, до восхода солнца, никто не должен сражаться!» В том месте, где был дан сей прекрасный обет, он повелел построить церковь Мира во Христе правильной квадратной формы из канского камня, легко поддающегося обработке.

О том, что сир Вильгельм был предан своим друзьям, я уже упоминал, когда рассказывал про старого Онфруа, и мог бы привести тому еще с десяток или два примеров, еще более ярких. В отношениях с друзьями герцог всегда следовал принципу чести, стремясь быть им надежным оплотом, и благородные друзья чувствовали себя в долгу перед ним. Он умел держать свое слово и из всех человеческих качеств больше всего ценил чистосердечие. Когда ему приходилось отказывать кому-то в дружбе, он не порывал с ним в одночасье, по мимолетной прихоти, а мало-помалу отдалял провинившегося от себя, с печалью на сердце, но и с надеждой обрести потерянную дружбу вновь. Следуя этим принципам, сир Вильгельм нажил себе немало завистников, но не меньше и почитателей, особенно среди отцов Церкви Христовой. Нет, не надо думать, что он надевал маску благородства, дабы пленить свет, как делали многие властители, просто поступать благородно было правилом его жизни, и он придерживался этого правила в отношениях со всеми: со своим ближайшим окружением, вассалами, чьи замки разбросаны вдоль границ герцогства, с иноземными гостями и со своею супругой герцогиней Матильдой, дочерью фландрского графа. Он — как ступица в колесе. К нему ведут все нити — из заброшенных среди холмов и лесов деревень, из стоящих на возвышенностях замков, из крепостей и торговых городов, из рыцарских фьефов, протянувшихся от восточных границ до прибрежных доменов[22]. Он знает все и всех, и все знают его. При любых обстоятельствах, где бы то ни было, на людях или у себя в покоях, он наш повелитель — все это хорошо понимают.

Трижды в год герцог устраивает пышные празднества — в Лилльбонне на Рождество, в Фекаме на Пасху и в Кане или Фалезе на Троицын день. Любит он наезжать и в Руан; ему нравится вести беседы с простыми людьми под сенью деревьев или на паперти. Повелителя нашего можно часто видеть в окружении свиты, следующей за ним повсюду, — сенешала, коему надлежит следить за порядком и приготовлением блюд, канцлера, хранителя хартий и герцогской печати, камергера, отвечающего за герцогскую казну, коннетабля, главнокомандующего герцогскими войсками, главного виночерпия, капелланов и советников. Нас сопровождают и дамы, соперничающие между собой в великолепии кружевных блио[23], мантилий и изяществе сапожек.

Однако герцог ни в чем не терпит излишеств. Он, как известно, одержим одной-единственной и всепоглощающей страстью — охотой! Теперь-то я знаю: на охоте он давал волю своей недюжинной силе, накопившейся энергии и сдерживаемой до тех пор здоровой злости. Оруженосцы сопровождали его в лес по очереди — то была величайшая из привилегий для нас. В зависимости от того, тяготило его что-либо или нет, он или хранил молчание, или балагурил с нами за компанию, однако при этом все же держал нас на расстоянии. Герару за невольную насмешку он однажды чуть было не дал отставку. Но стоило только пустить в небо соколов, как герцог тут же забывал о нашем присутствии и превращался в неистового охотника. Дичь, упущенную ловчими птицами, он подстреливал из лука — пущенная им стрела редко пролетала мимо цели. Потом мы возвращались в замок, и по дороге он вел с нами задушевный разговор, как человек, только что оправившийся после изнурительной лихорадки.

Я, понятное дело, очень боялся оказаться у герцога в немилости. Сказать по правде, меня он удостаивал одними лишь похвалами, правда, делал это несколько высокомерно и как бы невзначай. Со временем я свыкся со службой, с тем, что мне приходилось регулярно являться к повелителю и вести с ним беседы, и я уже не робел, ощущая на себе его тяжелый взгляд. Бывало, он даже снисходил до того, что подтрунивал над нашей незрелостью или над глупыми прозвищами, коими Герар наградил каждого из своих товарищей — Коротконогий, Волчья Задница, Храбробородый, Задавака и множеством других, сейчас уже и не вспомню, каких! Да, фантазия и ирония моего друга пределов не знали. Ох и досталось же нам от него! Но это было неважно — мы знали, что это только слова, а кроме того, мы были незлобивы, потому что постоянно жили с ощущением счастья. Герар, так тот ощущал себя просто на седьмом небе, и как-то раз, когда я пребывал в тоске, он принялся горячо утешать меня:

— Полно, дружище! Очнись! Да очнись же! Чего тебе еще нужно? Охота, странствия, пиры, торжества, блестящее окружение, жизнь во дворце, скачки по бескрайним просторам — неужто все это тебе не по душе? Пораскинь-ка мозгами: неужели ты смог бы жить, как твой отец, — храни Господь его душу! — на просоленном, то и дело затопляемом морем клочке жалкой земли, способной прокормить разве только баранов? Неужели ты смог бы жить в двух своих деревнях — среди крестьян да куропасов? А я? Или ты думаешь, я смог бы торговать мехами, что выделывает мой отец, ублажая перекупщиков да тетушек из Сен-Ло? Нет уж, дружище, раз мы жаждали приключений, значит, так тому и быть! Покамест мы только прикоснулись к закускам, а главные блюда, от которых герцог просто без ума, потому как они разжигают его аппетит, еще впереди. А он, между нами говоря, завзятый гурман. От подобных аппетитов у него скоро вырастет такое брюхо! Он…

Тут Герар вдруг осекся и зарделся, точно девица. Герцог, оказывается, был в соседней комнате. И все слышал. Он обвел нас каким-то странным взглядом. Это был единственный раз, когда я видел, как Герар стушевался и стал тише воде, ниже травы. Герцог подошел к нам и сказал:

— Не злоупотребляйте моим терпением, юноши. Намедни старый сир де Бомон по дороге в капеллу споткнулся о веревку и вывихнул себе ногу. Так что придется вам выбирать: либо низкое шутовство менестрелей, либо достойная доблесть оруженосцев. Сенешал уже получил распоряжения касательно вас.

Несколько дней кряду мы ходили словно в воду опущенные. Однако вскоре случилось столь небывалое событие, что нас сразу же оставили печальные раздумья. Мы грезили о приключениях — и неудержимо стремились им навстречу: наконец нам предстояло показать, на что мы действительно были пригодны!

В ту пору Англией правил король Эдуард[24] — да будет благословенна его память! Народ величал его Благочестивым, ибо он никому никогда не причинял зла, презирал тщеславие, ни на что не притязал и хотел, чтобы все его подданные жили по законам чести и справедливости. То был черный монах, увенчанный короной. Батюшка мой, знававший его еще в те времена, когда тот жил изгнанником в Нормандии, сказывал, что хоть с виду Эдуард и был принц, однако ж грезил он только о мессах, молитвах, постах и прочих воздержаниях. По матери он был нормандцем, что определило и воспитание, и образ мыслей, и дух его. Не все, быть может, понимают, что сие означает, поэтому я попробую объяснить. Мать его, Эмма Нормандская, была дочерью нашего герцога Ричарда II Доброго и доводилась сестрой Ричарду III, правившему недолго, и Роберту Великолепному, отцу Вильгельма Завоевателя. Сначала она вышла замуж за английского короля Этерледа[25] и родила ему двух сыновей — Альфреда и Эдуарда. По смерти Этерледа она вышла замуж за Кнута[26], скандинавского вождя, узурпировавшего английский престол. Альфред с Эдуардом выросли в Нормандии: герцоги наши приняли их и воспитали как родных. Поначалу благие намерения герцогов вернуть своим подопечным их законное право на корону — мирным путем или с помощью оружия — не увенчались успехом. По смерти Кнута, за которой последовал распад его империи, Альфред вновь попытался вернуть себе корону силой — и погиб в сражении. Ему предпочли Гардкнута, однако вскорости и тот скончался. И вот наконец, много лет спустя, в тысяча сорок третьем году, королем Англии стал Эдуард, последний из претендентов. Взойти на престол ему в какой-то мере помог граф Годвин[27], зять почившего короля Кнута и отец Гарольда. Эдуард, хоть и выглядел немощным и был до крайности набожным, оказался все же достаточно прозорлив и дальновиден — окружил себя нормандцами и тем самым расстроил коварные замыслы грезившего о британской короне Годвина и его сторонников. Засим последовали нескончаемые распри и заговоры; но вскоре Годвина, кружившегося над престолом, точно стервятник над голубкой, постигла внезапная кончина, и первым человеком в государстве после старого короля Эдуарда стал считаться Гарольд, сын Годвина.