Питиква упомянул о заявлении профессора Гарги, который, судя по всему, держал в руках ключ обратной связи: облако неподвижно стояло над островом Ольхоном, окруженное силовым полем. Гарга ответил отказом на предложение Совета: он не разрешил присутствовать на острове комиссии, пока не доведет до конца свои опыты и не опубликует результаты. Питиква не стал разбирать подробно заявление профессора Гарги. Он был очень осторожен в оценках, выразив сожаление, что уважаемый ученый не понимает остроты создавшегося положения.

Чувство тревоги охватило меня после выступления Питиквы. Почему Гарга поставил такой ультиматум?

Я представил, сколько разной техники скопилось сейчас около Байкала. Но все эти мощные аппараты не могли изменить чудовищную программу облака, не могли установить с ним контакт. А неизвестный до сих пор миру профессор Гарга, сидя в своей маленькой лаборатории, между тем договорился с облаком и диктует свои условия Совету. Это было совершенно непонятно.

Теперь я твердо знал, что делать дальше.

Я сказал Каричке:

— Ты слышала, что Гарга — мой дядя?

Каричка кивнула:

— Да.

— Так вот, ему нужен программист. Он пригласил меня.

Глаза Карички расширились от удивления. Я рассказал ей о встречах с дядей, конечно, без таинственных подробностей.

Я, программист Март Снегов, поеду на остров Ольхон, чтобы узнать настоящий код облака.

А Каричка уже догадалась, что я решил именно так, хотя я и не сказал ни слова. Она вложила крепкую тонкую ладонь в мою.

…Паруса домов, наполненные ветром и солнцем, летели навстречу гравиплану.

Наш город — Светлый.

Я сложил газету, сказал, не отпуская Каричкину руку:

— Жаль, что так и не успел обкатать гравилет. Придется тебе с Рыжем…

— Придется.

И она ответила прощальным пожатием.

Часть третья

ОСТРОВ

Сколько летал я над тобой, Земля, и не знал, что ты такая большая и спокойная. Я лежал на верхней полке и много часов смотрел в окно, смотрел, как поезд несет меня через тайгу. Деревья стоят вкривь и вкось, и только ты наглядишься на этих силачей с могучими мохнатыми лапами, как вдруг ударит в глаза серебряный свет, и вся в пене, стремительная и синяя, вытягивается к горизонту река; несет она длинные связки плотов, крылатые судна, прыгает вместе с ними через пороги и легко, будто спичку, ломает о камень зазевавшееся бревно; но вот поезд нырнул под радугу, и тайга расстелила перед ним белую черемуховую скатерть, такую белую и душистую, что у пассажиров пошла бы кругом голова, не будь герметически закрыты окна; а потом выплывают будто туши доисторических чудовищ, сопки; для них лес — как трава: горбы спин вздымаются под самые облака. Выше их только солнце, таежное солнце.

Как я был рад, что не полетел к Байкалу в ракете, а сел в вагон, и вот теперь мой поезд рассекает воздух. Он огибает щетинистые спины уснувших чудовищ, хотя на карте тут дорога прямая. Но зачем мне все эти карты, и без них поезд привезет куда надо. Я радуюсь великому простору земли, валяясь на верхней полке, раздумываю обо всем на свете и готовлюсь ступить на остров Ольхон — на другую землю, может быть, даже на другую планету.

Еще я слушаю, как внизу, подо мной, за столиком течет мирная беседа. Я не смотрю туда, но знаю, что это старый сибирский капитан — здесь говорят «кап» — и такой же матерый «утюжник» (гравилетчик, утюжащий небо от зари до зари) от нечего делать припоминают истории. Круглый клуб дыма проплыл над моим носом — это из широкой, как чашка, трубки капа; дома он, без сомнения, любит восседать на медвежьей шкуре, добытой собственноручно полвека назад, а сейчас продавил до пола податливое кресло и грохочет хриплым басом, хоть и старается не повышать голос. Утюжник, наоборот, говорит вкрадчиво и пускает в меня тонкую струю сигаретного дыма. И я невольно слушаю разные истории, которые случались на воде и в воздухе: как вмерзла в лед вся флотилия и кап на старом теплоходе ледоколил всю ночь; как бросали с гравилетов динамит, чтобы взорвать ледяные заторы и спасти город от наводнения; и про свирепую реку я услыхал, про Витим, на котором всего три горстки песка, а все остальное — камень; и узнал, что такое таежный «стакан»: на маленькую поляну, окруженную высоченными пихтами, мой утюжник, как ложку в стакан, осторожно опустил гравилет, выручая из беды заплутавших геологов.

Соседи высказывались попеременно, а когда очередь доходила до меня и наступала вопросительная пауза, я делал вид, что дремлю. Мне казалось, что я знаю этих людей много лет, и мне было приятно говорить с ними про себя. Ты, ленский кап Павел Агафонович, — Грамофоныч, как ты сам себя называешь за трубный голос, — год за годом будешь ходить по серьезной реке Маме, по серьезному Витиму, по спокойной, но с характером Лене; в короткие часы сна приснятся тебе мели, пороги, заторы, и ты проснешься, вскочишь, едва встанет твой корабль, а солнце, мороз, ветер будут рубить все глубже складки на твоем дубленом лице. И ты, мой коллега — гравилетчик Зюбр, хитрющий таежный утюжник, ты будешь курить сигарету за сигаретой, ожидая запоздавших товарищей, а потом всю ночь тренировать молодых пилотов: взлет — посадка, взлет — посадка, чтобы утром они, прикрыв на минуту город своими трепещущими крыльями, разлетелись в тайгу — к геологам, охотникам, шахтерам. А я… я через час-полтора сойду с платформы на берег Байкала и увижу серебряный шар над песчаным островом.

Я готовился к этому моменту, продумывая каждый свой шаг. Я знал, что, если что-то и упустил в своей программе, в решающий момент меня выручит интуиция. Ведь не ошибся, когда во сне меня укололи иголки и я встретил Каричку под старой сосной. И я скорее почувствовал, чем увидел, грязно-белое облако в ту ночь над головой Карички, когда она была принцем датским. И Рыж с Лехой провожали меня в космопорте — недаром же мы забрели туда. И страх, мой страх за Каричку, пока я скитался по свету, не обманул меня: приехав, я увидел белое, как гипс, лицо…

И все же я не умел прищуриться, как Рыж, и вдруг увидеть летящие космические частицы или что-то другое, никогда никем не виданное. Не умел. Если б умел, давно б знал все про облако, и тогда не пришлось бы мне в такую жару тащиться по байкальскому льду к острову. Даже не верится, несмотря на все фокусы синоптиков, что летом может существовать замерзшее озеро, именуемое к тому же морем…

— Хочешь воды со льдом?

Я встретил участливый взгляд и улыбнулся: таким я и представлял тебя, утюжник Зюбр; именно с таким серьезным выражением лица и немного насмешливыми глазами пилот спрашивает пассажира о самочувствии. И я ответил:

— Нет, не хочу пить. Все в порядке.

Он понял, что я его давно уже знаю, усмехнулся, жестом пригласил спуститься к столу.

— И мне послышалось: лед! — громыхнул кап, пустив мне в грудь клуб дыма.

— Может быть, — сказал я, — во сне…

— Понятно, — согласился кап. — А куда ты едешь?

— Тут недалеко. — Я неопределенно махнул рукой.

— Однако я знаю тут каждый полустанок, — продолжал неугомонный кап. — Даже там, где экспресс не останавливается.

— На Ольхон, — сказал я честно, чтобы они знали, куда и зачем я еду. И посмотрел в окно: какое там буйствовало зеленое лесное солнце!

— Понятно, — сказал кап. — На Ольхоне я убил первого своего медведя. Медведи, однако, там не водятся, но зимою иногда приходят по льду к острову…

Кап продолжал свою историю, и гравилетчик слушал его, задумчиво разглядывая золотые пуговицы на своей форме, а я вспомнил прощание с Каричкой и Рыжем.

Мы сидели в комнате Рыжа, и у ног моих была легкая сумка с комбинезоном — весь дорожный багаж. Рыж слушал меня с горящими глазами: он-то все понимал. Каричка задумчиво рассматривала игрушечный черный шарик, в котором крутилась маленькая Галактика.