Жолио и Ева садятся на качели и раскачиваются. Сначала это веселит, потом надоедает, но слезать нельзя. Они катаются час, два, три…

— Веселее, не слышу смеха! — кричит человек в черном мундире, постукивая стеком по блестящей коже сапога. — Айн, цвай, драй!..

На счет «три» дети смеются.

«Нох айн маль!» — значит: еще раз!

— Не могу, — говорит сквозь слезы Жолио, — щеки болят.

— А ты приклей на губы улыбку, — советует Ева, — закрой глаза и думай о своем.

— Слышал, Джон, божественные строки? — шепчет мне дед, приложив палец к губам. — Мы ведь с тобой тюльпаны, цветы, растения на этой великой земле. Понял?

— Понял, — киваю я, хотя ничего не понял.

— Так завещал нам великий испанский поэт, расстрелянный фашистами. Никогда мы этого не забудем. — Сухой палец деда целится в самое небо, где сверкает солнце. — Гарсиа Лорка звали его. Запомни!

Дед тихо смеется… Что там апельсины! О них не вспоминали никогда. Думали, как и советовала Ева, о самых приятных вещах — чаще всего об обеде. Например, думал Жолио, хорошо было бы, чтобы в тарелке оказалась каша. У Бергманов каша с мясом. Никто из семьи Жолио не говорит, что помнит довоенные запахи. Это так же неприлично, как думать вслух, что у бывшего ювелира Бергмана где-то сохранились старые золотые запасы и он получал посылки от родственников. Соседи лишь вежливо здоровались. Дружили их дети. Но Ева не догадывалась, что Жолио знает, что она ест на обед.

— Смех! Веселье! Радость! — командует человек в черном.

И они опять репетируют смех.

Ох, как засмеется Жолио, когда придет международная комиссия Красного Креста, чтоб убедиться своими глазами, что концлагеря приносят людям радость. Он будет хохотать от всей души. Будут смеяться все дети, даже грудные высунут нос из колясок, чтобы убедить членов высокой комиссии.

Но сегодня колясок уже четыре, через несколько дней будет три, а комиссия все не едет.

Зато когда приедет, то увидит не только аттракционы на площади, но и настоящий детский театр. Два человека, жившие в Терезине, придумали пьесу о Брундибаре и собрали труппу маленьких артистов.

Жолио был определен в главные художники, рисовал декорации.

Он мог часами рассказывать лежащим на постели отцу и матери о коварном человеке во всем черном — Брундибаре. Но прежде — о детях. Они живут в городе Счастья и ждут наступления праздников.

Когда же будет хоть один праздник? Такой, какой был в далеком счастливом детстве:

Брундибар прибывает в город Счастья, чтоб напугать, подчинить себе детей, и, хитро улыбаясь, обещает им праздник.

Брундибар изобретателен в достижении своей цели: прикидывается то трубочистом, то мороженщиком, то обыкновенным черным котом. Предлагает детям сладости и мороженое. Но они ничего не могут купить, потому что у них нет денег (а мама так хочет есть). «Как же так? — удивляется Брундибар. — Кто работает, тот имеет деньги!»

В этом месте пьесы обычно хлопают черными кожаными перчатками хозяева Терезина — эсэсовцы. Ведь они написали на арке города-крепости главное свое правило:

«Arbeit macht frei» — «Работа делает свободным».

Маленькие зрители хорошо знали ответ на вопрос Брундибара: работай и — выйдешь на волю через кирпичную трубу! Они вежливо молчали.

А дети, которые были на сцене, вообще не боятся Брундибара и быстро разгадывают все его хитрости. Они берутся за руки, окружают Брундибара плотным кольцом и поют:

В этом месте пьесы дети в зале бешено аплодируют. Они знают, что Брундибар — это Гитлер. С рыжими усами и рыжей бородой, сдавшийся перед детьми, готовый играть им веселые песни, — все равно Брундибар сумасшедший фюрер!

Это очень серьезная тайна.

Никто из присутствующих в зале не должен произнести даже во сне имя Гитлера!

Почти все маленькие актеры и зрители унесли эту тайну с собой.

И два человека, которые поставили пьесу. Они тоже погибли.

Про Марко Поло давал мне пояснения дед. Разумеется, великий итальянский путешественник, когда был маленьким, не заплывал так далеко — за самую границу мира, как дети Терезина. Гарсиа Лорка, испанский поэт, написавший стихи о празднике карусели, не мог знать о детях Терезина: он был расстрелян на рассвете августа 1936 года первыми в мире фашистами, пришедшими к власти в Испании.

Место его захоронения неизвестно.

Но люди, в том числе мой дед и я, помнят его стихи!

Так хотелось Гарсиа Лорке петь, и смеяться, и сочинять стихи, так не хотелось думать о смерти, когда они его — сына зажиточного земледельца, никогда не принимавшего участия в политической деятельности, лучшего поэта Испании, — вывели на солнечные камни, на казнь. Он был старый человек — тридцати восьми лет — по понятиям, разумеется, моего деда, узнавшего облик смерти гораздо раньше… Но он шутил перед казнью и выглядел совсем молодым. «Жизнист» — таким неуклюжим, шутливым, но точным словом называл он себя, свое мироощущение, поэтическое кредо.

Он не знал, что его стихи зазвучат, как вечная зелень травы, что к ним допишут позже поэтически беспомощной, но мужественной рукой о злодее Брундибаре свои строки те, кто умчится, как и он, в неведомые земли:

Мать Жолио тихо смеялась — теперь она состояла из смеха и голода. Отец лежал с закрытыми глазами и улыбался, разделяя победу сына и его друзей над человеком во всем черном — Брундибаром.

…Я и сейчас слышу голос деда Жолио, который браво распевает песню своего детства:

— Мы его победили. Понимаешь? — слышу я вечно живого деда. — Единственным оружием — смехом!

Он усмехается и продолжает рассказ.

На его рисунках (я до сих пор храню некоторые рисунки деда) сначала исчезла старушка в доме напротив.

Потом ее дочь.

Потом мать Жолио.