…Первым заметил валивший из бариновых покоев дым Антипка. Он помчался по всему дому с воплями:
— Горим!!!
Дом мгновенно отозвался суматохой, криками, плачем. Находившие внутри слуги хватали первое, что попадалось под руку, и выбегали на улицу. Антипка наткнулся на Таисью, которая со стонами цеплялась то за одно, то за другое, и, казалось, готова была заживо сгореть, чем расстаться хоть с частичкой своего добра.
— Где Маша? — завопил Антипка. Целый поток ругательств обрушился на казачка, и если бы ругательствами можно было бы закидать огонь, сто пожаров потухло бы от Таисьиного красноречия.
— Это она, — быстро перешла злая баба на Машу, — она — змеюка! — дом подожгла, ее у барина заперли, так она… стерва блудливая!.. от гордячки своей… Ее счастье, коли сгорит, не то я всем… я до Царицы дойду… всем скажу, кто поджигательница есть!!
Мальчишку как ветром сдуло.
К комнате, где находилась пленница, доступа уже не было. Антипка, щурясь, кашляя от дыма, плакал и кричал во все горло:
— Маша!!
И вдруг в темном коридоре наткнулся прямо на нее. Сердце, и без того больно колотившееся, забилось от радости так, что мальчик едва не задохнулся. Маша стояла, бессильно прижавшись к стене. Она не сгорела, как думал Григорий. Очнувшись сразу после его ухода, девушка успела выбраться из комнаты, благо Гришка и не подумал вновь запирать за собой дверь, успела убежать подальше от очага разгорающегося пожара, но неожиданно ноги ослабли, и она оперлась о стену, чтобы не упасть. Так и нашел ее Антипка. Долго не раздумывая, подхватил девушку за локоть и потащил за собою к черному ходу… «Поджигательница!» — звучало злое слово в ушах казачка. Он не сомневался, что вздорная баба Таисья, захапав, наконец, все, что только возможно, выберется, если уже не выбралась, из дома и станет визгливо орать всем это слово с прибавлением Машиного имени и с руганью на все лады. Значит, надо Машу и от этого спасать! Вот что промелькнуло в голове Антипки, когда они уже сбегали с лесенки на задворки дома, покидая его последними…
Не давая Маше ни опомниться, ни передохнуть, мальчик с силой тащил ее за собой через огороды, садовые заросли, перетаскивал через плетни, где-то они даже проползли под нагнувшимся к земле стволом яблони, расщепленным в грозу. Пока не оказались на берегу реки. В прибрежных кустах пряталась небольшая лодчонка. Отвязывая ее, Антипка невольно услаждался чувством переполнявшей его гордости — это он, он спас Машу! — но в то же время боязнь погони не отпускала его…
Но он мог не бояться. Второе происшествие, случившееся вслед за первым, а вернее — оказавшееся его следствием, ошеломило дворню, и даже Таисья на некоторое время онемела.
Степан Степанович Любимов подъезжал к дому с тяжелым чувством, нездоровилось ему, то ли от вчерашней анисовой, то ли уж само по себе, да только на душу словно камень какой положили. И ведь не зря сердце ныло…
Сначала он ничего не понял. Пылал родной дом, в который когда-то Любимов, еще бесу сребролюбия не всецело отдавшийся и драгоценности в шкатулочку не прятавший, бухал все свои доходы от имения. И вот этот дом, краса Любимовки и гордость барина, погибал на глазах… Остолбенел сперва Степан Степанович, а потом заорал не своим голосом и рухнул без чувств…
Прошло несколько часов. Дом догорал. Степан Степанович, которого поместили в жилище приказчика, в себя не приходил. Таисья вертелась возле, притворно плача и голося, — тут вновь всплыла «поджигательница». Дворня спорила: кто-то видел, как Маша с Антипкой вроде бы выбежали из дома («а може, и нет»), кто-то уверял, что «бедная девка» непременно сгорела. «Туда ей, байстрючке, и дорога», — прибавляли — кто вслух, кто про себя — завистливые дворовые бабы. И никто не сомневался, что подожгла дом она — Маша.
И вот открыл глаза Степан Степанович Любимов. Хотел что-то сказать — и не смог. Попытался встать, но даже двинуться не получилось, лишь правая рука слегка шевельнулась. Ужас отразился в глазах Степана Степановича, и очень скоро крупные слезы потекли по белым щекам…
В соседнем селе, в Знаменке, был у Антипки духовник, отец Сергий, настоятель храма Знаменской иконы Божией Матери. К нему-то и привел на ночь глядя едва дышащий от всего пережитого мальчишка бледную, с ног падающую Машу. И когда увидел их отец Сергий, а паче — услышал сбивчивые Антипкины просьбы «сироту приютить», — сам едва не упал. Во всяком случае, в затылке почесал. Беглая холопка самого Любимова — поджигательница! — не шуточки, этак можно не только сана лишиться — в Сибирь угодить, да с семейством. Но батюшка, в молодости отличавшийся отчаянной смелостью, и сейчас недолго пребывал в колебании. Маша, очнувшись от бесчувствия, и поняв, что происходит, опустилась перед священником на колени.
— Батюшка, — прошептала она, — умоляю, исповедайте меня…
Исповедь затянулась. Антипка, угощенный матушкой, даже задремал, и дремал сладко, пока отец Сергий не велел его позвать. Когда же предстал он перед батюшкой, то заметил, что встревожено-суровое лицо его духовника смягчилось, и вроде даже слезинки в глазах стоят (или показалось?). Отец Сергий благословил мальчика и сказал:
— Будь по-вашему. Но надо ей, все едино, скрываться, подальше уходить от этих мест. Пусть пока у меня схоронится, а вскорости сына ожидаю из Великого Новгорода с супругой, так с ними уедет, а там… как Господь даст.
«А к тому времени, может, и Петр Григорьевич пожалует! Отпишу ему сегодня же», — подумал Антипка…
Не заезжая в Горелово, Александр и Петруша направились прямиком в Любимовку. Антипка, опасаясь невольно выдать отца Сергия и Машу, многого в письме не написал, о том лишь сообщил, что никуда, мол, не увозили Марью Ивановну, и теперь помощь ваша, барин, требуется. Да и не мастер он был писать много и складно. Так что Петр Григорьевич сильно мучался, гадая, что же сталось с его Машенькой. Меж ним и Вельяминовым решено было, что перво-наперво заглянут они в избушку-развалюшку, где обитала больная Машина бабка, а от нее, ежели повезет, и про внучку разузнают. Благо, избушка стоит на отшибе, явившись ночью туда, ничьего внимания не привлечешь.
Петр был мрачен и задумчив, все время бормотал что-то под нос, и Александр, наконец, не выдержал:
— Да сколько ж можно охать да вздыхать? Не лучшее средство, по моему разумению, помочь покинутой возлюбленной… Тихо, тихо! Драться желаешь?
— Саша… молчи лучше!
— Успокойся! — Александр стряхнул с себя его руки. — Сам хорош! Что ж ты бросил ее, в хищных лапах оставил, а? Сразу надо было действовать, сразу! Жених…
Петруша вновь попытался ответить действием, но Александр, несмотря на невеликий свой рост и хрупкость, тут же эти попытки пресек.
— Ну, ну! — Вельяминов был вполне спокоен. — Не будем ссориться, не хватало нам… Тихо. Нашел время!
— Не ты ли говорил, что я сошел с ума? — Петруша тяжело дышал.
— Мало ли, что я говорил тогда от досады за Наталью… Нынче не прав я, скажешь? Ну да ладно.
Солнце шло багровым шаром к горизонту. К вечеру растаяла весь день изнурявшая путников жара, деревья стряхнули с себя гнет тяжкого зноя. Пыль улеглась. В установившейся прохладе чувствовалось что-то, говорящее о скорой осени, о приходе дождей и холодов. Но пышная красота Любимовки была нетронута предосенними переменами. Петр же, ощущая умиротворение природы, почти возненавидел эту красоту…
«А ведь Сашка прав, — думал он, — дрянь я, не мужчина, не офицер! И впрямь бросил ее… Так я же думал, что увезли Машеньку! Поверил…»
Возвратился отлучавшийся Вельяминов:
— Все! Повозку я достал и лошадей крепких. Готов, жених? Ну, с Богом!
…Бабкина избушка-развалюшка в темноте наступившей ночи и вовсе потеряла форму, походя теперь очертаниями то ли на поленницу дров, то ли вообще — на огромный сноп. У Петра екнуло в груди, он бросился к избушке бегом, рванул на себя дверь. Жалобно скрипнул-пискнул изнутри жалкий засов, слетев в одно мгновение. Громкий женский возглас и взволнованное кряхтение старухи… Маша, сидевшая у бабкиной кровати, резко обернулась и вскрикнула вновь, поднялась с места, сделала шаг к Петруше и… упала без сознания к его ногам.
