Саша передал этот разговор Чону. Павел, до этого безучастный ко всему, в том числе и к полученному еще вчера от Юрия известию о беде, происшедшей с Зарой, тут же поднялся с дивана и быстро стал собирать вещи.

— Ты что делаешь? — недоуменно спросил его Саша.

Чон молча поднялся на второй этаж. Саша, немного помедлив, последовал за ним и застал Павла, упаковывающего свой рюкзак.

— Куда ты собрался?

— Большинство моих жен будет теперь в сборе, — ответствовал Чон, запихивая в рюкзак спальный мешок, — так что мне здесь нечего делать...

— Твоих жен?

— Света, с которой ты только что беседовал, сестра Зары, была моей первой женой. Хорошая, кстати сказать, женщина. Я бы не прочь повидаться с нею, но не при таких обстоятельствах. Я еду в Конаково.

Саша возмущенно выхватил у него из рук рюкзак.

— Ты что, сбрендил? Зара лежит в больнице, ей сейчас необходима твоя поддержка, а ты хочешь рвать когти?..

— Именно, — отозвался Чон. — Хочу унести ноги, пока Светлана мне их не переломала в порыве гнева. Вообще-то она человек спокойный, но кто знает, что можно теперь ожидать от нее? Чего доброго, мы с Зарой окажемся рядышком в травматологии, а мне не хотелось бы обременять Свету заботой еще и обо мне.

— Как ты можешь шутить в такую минуту, — продолжал возмущаться Саша.

— Я вовсе не шучу. Тебе разве не говорили, что я малость не в себе после смерти второй моей жены? Вот и передай первой, что Павел, дескать, совсем помешался, вследствие чего не может принять ее. Света существо благородное, она поймет.

Чон с невозмутимым выражением лица отобрал у Саши рюкзак.

Саша, не зная, что предпринять, спустился вниз и позвонил Родиону.

— Не удерживай его, — услышал он в ответ. — Пускай себе едет. Куда он, кстати, решил направить свои стопы?

— В Конаково, — ответил расстроенный Саша.

— Вот и пусть едет в Конаково, проветрится, — бодро отозвался Родион. — А ты, брат, оставайся, сторожи дом, тебе не привыкать...

Пока они говорили, Чон упаковал свой рюкзак и спустился к Саше.

— Ну, брат, прощай. Не сердись на меня. Не могу всего тебе объяснить. Я и сам не все понимаю. Чувствую только, мне надо исчезнуть из этого дома. Скажи Роде, что я захватил с собою одну Стасину картину, которую нашел в шкафу. Она будет и там освещать мое жилище.

Он протянул Саше руку. Как ни оскорблен был Саша, он был вынужден пожать протянутую руку. Парень не умел демонстрировать свое возмущение.

Терра бегала по саду. Чон свистом подозвал ее, взялся обеими руками за ошейник и чмокнул собаку в нос.

— Прощай и ты, старушка.

Терра завиляла хвостом и побежала за ним. У калитки Чон сказал:

— Дальше тебе нельзя.

Саша стоял на крыльце и смотрел ему вслед поверх забора. Он видел, как Чон, не оглядываясь, на ходу вскинув на плечи рюкзак, уходил по шуршащей сухой листвой дорожке. Саша прищурился на солнце, необычайно яркое и теплое для конца октября, и стал прикидывать, с чего ему начать уборку дома к приезду Зариной сестры.

Чон сел в электричку с чувством давно забытой молодой, беспечной легкости, которая накатывала на него во времена знаменитых сборищ в мастерской скульптора.

Москва убегала назад, и он был рад этому. «Век бы тебя не видеть», — пробормотал Чон, когда скрылись из виду последние дома новостройки.

Электричка мчалась мимо чахлой березовой рощи. Вблизи от железнодорожного полотна стояли сухие, с обглоданной корой скелетики берез. Поодаль на верхушках деревьев еще желтела листва. Чон чувствовал, что с того момента, как поезд вылетел из города, с ним произошла какая-то перемена, но не мог определить, в чем она состояла.

Он выдвинул ногой заброшенный под лавку рюкзак и извлек из него завернутую в холщовую тряпицу картину Стаси. И тут понял, что с глаз его наконец-то спала черно-белая пелена. Картина светилась нежно-розовыми, переходящими в палевые, красками. Ветка акации была усыпана бледно-розовыми цветами... Чон аккуратно завернул картину, положил ее на колени и перевел взгляд на желтые верхушки берез. Над ними сияло лазурное небо с редкими белоснежными облаками. Видение цвета вернулось к нему! И какая-то пружина, сжимавшая сердце, как будто лопнула. Чон просунул руку под холщовую тряпку и благодарно погладил застывшие мазки. После того как художник заново увидел цвета, он мог бы разглядывать Стасину картину подушечками пальцев, как слепой.

Чон думал о том, что в таком состоянии, которое вдруг снизошло на него, он вполне способен жить в полном одиночестве. Прежде время от времени, вращаясь среди множества людей, он ощущал настолько острую необходимость в одиночестве, что она пересиливала в нем водобоязнь. Он приезжал в Конаково, на лодке с Игорем переправлялся на остров, ставил палатку и, проводив Игоря и наказав ему вернуться недели через две, отдыхал от людей. Жил на своем маленьком острове, как Робинзон — купался, рыбачил, читал захваченную с собой книгу, собирал чернику и блаженствовал в тишине и покое.

Сейчас он не собирался на остров. По ночам уже случались заморозки. Ему будет хорошо и в бревенчатом домике. Вечерами он станет навещать Игоря, играть с ним в шахматы, пить глинтвейн... Чем не жизнь! Выпадет первый снег, река покроется льдом...

При мысли о реке Чон невольно вздрогнул. Стася!.. Но тут же подумал, что там, у реки, в избушке, он станет ближе к ней. Никто не помешает ему думать о Стасе, разговаривать о ней с Игорем...

К Чону вернулась былая благожелательность к людям, которую, казалось, он утратил навсегда.

И сейчас он с удовольствием поглядывал на молодую пару, сидевшую напротив. Женщина с короткой стрижкой и миловидным круглым лицом и бородатый парень со светлыми глазами и длинными, как у девушки, ресницами. Женщина проговорила вполголоса: «Лишь бы моя свекровь не вздумала к нам сунуться... У нее ключ от квартиры...» — «Зачем ей являться к вам, — возразил парень, — она знает, что твой муж уехал». — «Ты ее не знаешь!» — запальчиво произнесла женщина, но, перехватив взгляд Чона, осеклась.

«Любовники, — определил он. — Она изменяет мужу, он, судя по обручальному кольцу на пальце, — жене. Все изменяют друг другу. Зачем? Эти приключения незаметным образом подтачивают наше существование... Эта пара, наверное, думает, что не может справиться со своей безумной любовью! Какая там любовь. Все от внутренней пустоты, сжирающей человека. Если бы все в мире были верны друг другу, какой бы воцарился порядок на земле!»

Выйдя из электрички в Конакове и добравшись до турбазы «Терра», Павел стукнулся к Игорю. Тишина. Должно быть, уехал пополнить продовольственные запасы. На песке стояла вытащенная на берег лодка Игоря. Чон с удовлетворением подумал, что ему-то в ближайшее время не придется идти в магазин: в рюкзаке у него было несколько пачек галет и три банки шпротного паштета.

В избушке было прибрано, только пол затоптан летними постояльцами. Чон застелил топчан спальником, затопил печку сваленными возле нее березовыми кругляшами, сходил на реку за водой и старательно вымыл пол. Выложил на стол продукты, забросил рюкзак с вещами на прибитую к стене полку. Огонь гудел в печке. Сгущались сумерки.

Павел вспомнил, что не захватил с собой лампы и даже фонарика. Это не беда. У Игоря есть запасной фонарик и всегда имеется запас свечей. Еще у Игоря можно одолжить книгу, например, Библию, которую и следовало читать в таком покое. Чон тоже иногда перечитывал книгу книг, в особенности любил Числа и книгу Аввакума, пророка, у которого он кое-что заучил на память. «Для чего Ты смотришь на злодеев и безмолвствуешь, — припомнилось ему, — когда нечестивец поглощает того, кто праведнее его, и оставляешь людей как рыбу в море... Всех их нечестивый таскает удою, захватывает в сети свои... За то приносит жертвы сети своей и кадит неводу своему, потому что от них тучна часть его и роскошна пища его...» Замечательно сказано. Все мы приносим жертвы сети, которая найдет на лицо земли в день, который не знаем, в час, который не ведаем...