Чон поднес к глазам свои руки и стал их рассматривать.

— Ты чего? — осторожно спросил его Игорь.

— Ничего. Видишь эти руки? Этими руками я убил свою жену. Свою Стасю.

— Что ты несешь! — яростно крикнул Игорь. — Что ты на себя наговариваешь? Смотри не сболтни этого ментам, а то они тут же ухватятся за твой бред... Как ты мог убить свою жену, когда я все видел вот этими, своими собственными глазами!.. Видел, как она ушла под воду...

— Ушла под воду, — повторил Чон, вздрогнул всем телом. — Знаешь, я всегда боялся воды. Больше всего на свете. Я думал: смерть моя будет от воды. Но это хуже, чем моя смерть. Моя смерть ничего от жизни не отнимет.

— Замолчи, — одернул его Игорь. — Возьми себя в руки. Вон они едут...

Сквозь сосны было видно, как тащился по заледеневшей дороге желтый милицейский «уазик». За ним — зеленая машина спасателей.

Чон не шелохнулся.

Он и головы не поворотил, когда к нему подошли люди в милицейской форме, стали задавать вопросы, и не проронил ни слова.

Пока Игорь рассказывал милиционерам, что произошло, четверо спасателей снаряжали двух водолазов. Чон с каким-то болезненным любопытством смотрел, как на них натягивают черные водолазные костюмы, застегивают «молнии», надевают на ноги ласты и прикрепляют им на спины баллоны с воздухом.

Игорь поднес к его губам оловянную кружку со спиртом:

— Выпей.

Чон вздохнул и, зажмурившись, выпил спирт. Водолазы, пятясь к реке спинами, пошли по нетвердому льду.

Чон смотрел поверх их голов на остров, еле видный из-за тумана.

— Согрелся? — спросил его Игорь.

— Я бы нарисовал это в ракурсе падающей диагонали... У фотографов есть такой термин, — вяло проговорил Чон.

Водолазы, один за другим, соскользнули со льдины в воду.

— Тело могло отнести далеко по течению, — произнес один из спасателей.

— Посмотрим, — отозвался другой. — Здесь вода чистая, — обратился он к Чону, как будто это могло успокоить его. — Быстро отыщут.

— А может, не отыщут? — вдруг горячим шепотом произнес Чон. — Может, ее там нет, в воде?!

Водолазы несколько раз показывались на поверхности и снова уходили под воду. Наконец один из них вынырнул и поднял руку.

— Нашли, — крикнул кто-то из спасателей милиционерам, греющимся в «уазике».

Из машины вышел врач.

Чон видел, как один водолаз, подтянувшись, перебросил тело на лед. Другой, держась рукой за край льдины, сделал знак спасателям. Один из них побежал по льду и бросил первому водолазу веревку. Второй вместе с другим концом веревки снова ушел под воду, спустя некоторое время вынырнул и тоже вскарабкался на лед. Оба водолаза отползли немного от края льдины и стали тянуть на себя веревку...

Они подтащили тело на веревке почти к самому берегу и оставили там. Подошел врач, скрыв на время от Чона Стасино тело с согнутыми, как у куклы, ногами. Чон не мог встать. К врачу подошли милиционеры и стали составлять протокол.

— Еще спирта? — спросил Игорь у Чона. Тот мотнул головой.

Спасатели сноровисто разоблачали водолазов.

Чону казалось, что он медленно погружается в дремоту... Вдруг он, сильно задрожав, открыл глаза.

Тело Стаси, брошенное, никому не нужное, с посиневшим лицом и схваченными льдом волосами, лежало прямо перед ним. Чон сполз с лодки, подошел к мертвой Стасе и лег на снег рядом с нею, повернув ее лицо к себе. Но вдруг испугался, отполз подальше и уже не видел, как тело положили на носилки и внесли в машину...

Глава 35

ИНТЕРВЬЮ

Очевидно, Заре стоило меньше усилий нажать на кнопку звонка в квартире Лобова, чем ему — открыть ей дверь. По крайней мере, когда он все же сделал это, она увидела на лице Юрия выражение такой открытой злобы, какой не видела никогда.

Тем не менее Зара, пока Лобов не передумал и не выставил ее за дверь, решительно прошла в комнату и уселась в кресло, которое только что покинул Юрий. Передача уже началась, и посмотреть ее Заре было больше негде, абсолютно негде. В доме Стефана занавешены черным были не только зеркала и экран телевизора, но даже последняя картина Стаси. А напрашиваться к гости к Марианне было бесполезно.

Впрочем, передача была для нее только предлогом — Заре хотелось помириться с Юрием. Когда она пропустила первую репетицию, он позвонил ей и сухим тоном осведомился, в чем дело. Это было на второй день после похорон Стаси. Зара, прикрыв трубку ладонью, в нескольких словах объяснила Лобову, что случилось. Тот сказал:

— Ну и что? Для тебя-то, кажется, все складывается удачно? Место рядом с твоим бесценным теперь вакантно, так почему столь трагический голос?

— Чон в шоке, — объяснила Зара. — Он в больнице. Даже не был на похоронах.

— Интересное дело, — хмыкнул Юрий, — вы оба старательно вели к этому печальному финишу бедную девочку. А теперь один изображает шок, а другая — шок по поводу его шока... Вот что, милая моя! Чтоб в среду была на месте!

— Я не приду, — откликнулась Зара.

Лобов, выдержав паузу, внушительным тоном произнес:

— Ты не танцовщица. Ты — моллюск!

Это было самое грубое ругательство, которое в его устах могло означать разрыв. Тем не менее Зара положила трубку.

...Лобов уселся на полу перед телевизором, скрестив ноги. Зара то поглядывала нерешительно на его выбритый затылок, то смотрела на того же Лобова, оседлавшего стул посередине студии, на экране. Оператор снимал его сбоку, со спины, с пола наездом на лицо крупным планом. Выглядел Юрий на экране замечательно. Что-то завораживающее было в его суровом, почти неподвижном лице, в перекрещенных кистях рук, свисавших со спинки стула, в спокойной, как бы незаинтересованной интонации, с которой он отвечал на вопросы известной ведущей. Зара стала вслушиваться.

«У него была феноменальная балетная и сценическая память. Он знал наизусть великое множество балетных постановок разных стран, различных народов. Помнил каждую мизансцену, каждое движение. Не знаю, уместно ли в случае Жана говорить о заимствовании, даже не прямом, в его балете все было органично, даже то, что в «Ромео и Юлии» Берлиоза у него слышен рев летящих самолетов и падающих бомб, что музыка Баха в «Утре мира» у него смешивается с аргентинским танго...»

— О ком это ты? — спросила его Зара.

— О Жане Бежаре, — хмуро отозвался Юрий.

— Ты его знал?

— Знал. Не мешай.

«Уровень хореографического мышления на Западе выше, чем у нас... Впрочем, в последнее время я видел и кое-что отечественное, весьма неслабое...»

Зара на какое-то время отключилась. Ей вдруг пришло в голову, что она здесь — как будто у себя дома. Здесь — привычно, здесь — покой, а там, в доме, о котором она так страстно мечтала как о своем собственном, — все чужое. Чужой спектакль, в котором она, героиня, должна играть несвойственное ей амплуа инженюшки. Зара уже изнемогала от собственного притворства, от необходимости утешать Стефана, когда душа рвалась к Чону, в больницу. Его никто не навещал. Пашка Переверзев уехал в Архангельскую область на другой же день после похорон, и счастье, что Чон лежал в шоке — возможно, если бы не это обстоятельство, Пашка свернул бы ему шею. Марианна не выказывала никакого желания навестить Чона. Стеф и сам был очень плох.

На похоронах было не много народа. Зара поддерживала Стефана, неизвестно, как бы он повел себя, если бы не она... Но никто не выразил ей сочувствия, хотя, когда гроб опускали в землю, Зара залилась искренними слезами — в те минуты ей было так жалко Стасю, так жутко от мысли, что она приложила руку к ее гибели...

«Вы идете в ногу со временем или впереди?» — спросила ведущая. «Идти в ногу со временем — это и значит идти впереди, — отвечал Юрий. — Жизнь скучна, мне в ней скучно, не то что в искусстве...» — «Чего вы добиваетесь от своих артистов?» — «Боюсь, что добиться от них того, что я хочу, — невозможно. Добиться можно бесконечного повышения техники. А я хочу, чтобы они были индивидуальностями. Чтобы люди помнили их лица, глаза, как они улыбаются, как принимают цветы... Я хочу, как ни странно, чтобы они что-то значили помимо меня, были независимы...»