Но как-то летом ее подслушал соседский мальчик Гоша, кудрявый, тоненький, напоминающий девочку. И такой же нежный и слабый, как девчонка. Лёка его немного презирала, но виду не показывала.
Сейчас он выглядел, как размякшее на солнце мороженое. От жары или от Лёкиного пения?.. Хорошо бы от второго...
— А я не знал, что ты так здорово поешь, — удивленно протянул Гоша. — Вот, возьми, это тебе!
И сунул Лёке в руку несколько конфет. Это был первый в ее жизни подарок поклонника.
— Спасибо, — кивнула Лёка и осторожно справилась: — А тебе и правда понравилось, как я пою?
— Ты думаешь, я обманываю?! — обиженно воскликнул Гоша.
— Нет, что ты! — торопливо попыталась замазать свою оплошность Лёка. — Просто... понимаешь... мне еще никто никогда не говорил, что я хорошо пою...
— А ты многим пела? — вполне разумно поинтересовался Гоша.
Лёка смутилась.
— Вообще-то нет... — пробормотала она. — Кому мне петь?..
— Тогда пой теперь мне! — великодушно предложил Гоша. — Я буду тебя слушать, сколько надо.
Сколько надо, они не знали. Поэтому Лёка пела Гоше очень много и часто, почти каждый день. Мальчик ее терпеливо слушал, а потом осторожно делал тактичные замечания. Например:
— Ты дышишь как-то очень шумно. По-моему, на сцене так не полагается.
Или:
— Ты словно помогаешь себе рукой. А так никто не делает. Руки должны быть свободными и лишь дополнять песню жестами.
Влюбленный в нее мальчик Гоша стал ее первым учителем пения.
— А я люблю хриплые голоса, — призналась ему Лёка.
— Высоцкого? — предположил Гоша.
— Нет, ты солидно не угадал, я больше слушаю Эллу Фицджералд...
Потом они стали целоваться в кустах. После песен. А потом решились на остальное...
Лёка не знала, как пережил это событие Гоша. Никогда не спрашивала. Но сама почувствовала смутную досаду, темное, внезапно всколыхнувшееся смятение оттого, что ждала совсем другого, необыкновенного... А все оказалось таким дурацким, примитивным и нелепым, что оторопь брала...
Эти подробности не имели ни малейшего отношения к счастью, но непосредственно и неразрывно, интимно-откровенно оказывались все-таки связаны с жизнью, которая в счастье частенько вовсе не нуждается. Она куда острее бедует без материальных подпорок. Все проще и грубее, чем думают глупые семнадцатилетние девочки, отправляющиеся в глухом отчаянии на поиски своей судьбы. За счастьем... Как за спичками или грибами... И даже его нежданно-негаданно подбирающие на асфальте, там, где это абстрактное понятие нечаянно уронили...
Лёку никто никогда не любил. Хотя родители, тетка и даже кратковременные Лёкины любовники были убеждены, что преданы ей и окутали своей верной, искренней и надежной защитой. Чего еще надо? Они любили ее по-своему. Слишком по-своему, на свой лад и манер, как им было удобнее, представляя себе любовь любовью для себя. А любить ради себя — это довольно легко, просто и приятно. Лёке хотелось, чтобы ее любили ради нее...
Лёка быстро догадалась, что у Кирилла есть свои запретные темы. И любые намеки о его семье — художник после рождения второй дочери решил жить с Галиной — приведут к необратимым и страшным последствиям. Она боялась этих последствий. И не хотела его терять. Да, конечно, он вряд ли от нее сейчас бы отказался, но все-таки... Лёка опасалась рисковать. Пусть рискует он! И сильно рискует... Но на то он и мужчина, чтобы быть готовым всегда положить буйну голову на плаху. Лёкино дело — сторона. Он сам пришел...
Казалось, Дольников пришел в этот мир для того, чтобы его везде и всюду обманывали. Продавцы, едва завидев его бородку интеллигента и длинные волосы, тотчас воодушевлялись и вытаскивали из-под прилавков завалявшиеся с прошлого лета салат и петрушку, подержанные сосиски и рваные носки. Кирилл в восторге притаскивал все это Лёке домой, как самые удачные приобретения.
Ей несколько раз удавалось спасти доверчивого лопоухого декоратора на краю гибели, выбросив в мусоропровод отливающее весенней зеленью мясо и оптимистично потолстевшие консервные банки с грибами и кукурузой.
— Зачем ты это купил? Переведи! — иногда интересовалась Лёка. — Посмотри, сыр заплесневевший...
Кирилл растерянно разводил руками:
— Продавали...
— Тебе можно всучить что угодно! — сердилась Лёка. — Даже синильную кислоту вместо уксуса!
Однажды за рубежом Кирилл сел в поезд, идущий не в ту сторону, и в недоумении проснулся уже на территории Германии, разбуженный контролером... Пришлось объясняться в полиции.
Как он может жить? — нередко задумывалась Лёка. За ним все время кто-то должен присматривать, а то он отравится вместо Питера в Петропавловск-Камчатский, вместо печенья к чаю купит кабачки, потому что их ему дадут, заблудится в Парке культуры, устроит пожар, забудет закрыть воду и затопит квартиру... Очевидно, его спасает Небо... А еще жена. То есть жены... И другие женщины.
Такой на первый взгляд самоуверенный и самодостаточный, Кирилл оказался очень растерянным по жизни и отнюдь не довольным собой. И не умел долго демонстрировать свою фальшивую самонадеянность, выдерживать свой основной, но взятый напрокат имидж.
Лёка понемногу привыкла к бородатому недотепе и часто думала, что остаться до сих пор в живых ему удалось по чистой случайности.
Неожиданно Дольников отважился сменить внешность и ввалился как-то вечером к Лёке с другой прической.
— Поделись впечатлениями! — попросил он, растерянно замявшись на пороге.
— Мать моя женщина! — изумилась будущая великая певица. — У меня нет слов, дуся... Не верю своим глазам!.. Ты ли это? А зачем ты подстригся? Переведи!
Кирилл молчал.
— Чего в дверях столько торчать? Проходи, будь проще! Не томи душу! Стряслось чего?
— Почему ты так решила? — Кирилл стал раздеваться.
— Ну, как же... Может, в бега надумал удариться? А потому и увлекся поисками нового облика...
— В тебе говорит дочь милиционера! — заявил Кирилл.
— Почему бы ей не говорить? — хмыкнула Лёка. — Она иногда даже прямо кричит в голос! А еще поет... — Она окинула Дольникова критическим взглядом. — А что? Ничего! Теперь не надо в шапке вшей парить. За большие деньги тебя, видно, так оболванили! Ну, ничего, не переживай, волосы не зубы, вырастут. Эта стрижечка и есть «бокс»?
— Нет, это называется «теннис», — невозмутимо объявил, усаживаясь за стол, художник.
— Ну, у них и названия! «Бокс», «теннис»... А нет ли, интересно, стрижки «борьба»? Ты бы вызнал, Кир, да доложил любимой женщине!
