Но судьба дала, как мы видим, еще одно свидание Козырькову с Гражиной.

Стремясь во что бы то ни стало овладеть городом, фашисты решили пробомбить каждый клочок земли, обороняемой 62-й армией. От южной окраины Ельшанки до северных границ Сталинградского тракторного завода они по карте разделили весь город на квадратики, проставив внутри каждого порядковый номер и дату разрушения… И вот ежедневно один за другим поднимаются в воздух от пятидесяти до ста самолетов. Над очередным квадратиком они разворачиваются, пикируют, и, пусть это даже совершенно голый клочок земли, на него с бессмысленной методичностью падают сотни разнокалиберных бомб. Но и эта тактика не принесла им успеха. Советские войска бесстрашно применяли все виды наземного оружия против воздушных пиратов. И не один фашистский ас нашел себе могилу на облюбованном им квадратике.

…Монотонно пищит зуммер в штабе дивизии. Комдив подходит к аппарату.

— Товарищ полковник, — докладывает майор Чамов, — ваш приказ выполнен. Полк в полной готовности находится на новых боевых позициях. Жду указаний, — и после небольшой паузы чуть дрогнувшим голосом он добавляет: — Разрешите похоронить товарищей?

— Разрешаю, — коротко отвечает Гуртьев. — Закрепляйтесь. Рубеж не сдавать. Представьте список особо отличившихся.

Фашистские самолеты, отбомбившись, улетают восвояси. Наступает небольшая передышка. Воспользовавшись кратковременным затишьем, мы вместе с командиром взвода связи Хамицким выходим из штольни подышать свежим воздухом. Хамицкий — молодой, стройный, довольно красивый командир, страстный любитель чтения. Впрочем, он не только любит читать, но и пересказывает прочитанное, и, надо отдать справедливость, делает он это хорошо. Причем иногда так увлекается, что вообще перестает обращать внимание на происходящее, будь то артналет или бомбежка. Но книг нет на передовой, времени тоже нет, и Хамицкий больше мечтает о своих любимых книгах, чем читает. Сегодня у моего друга праздник. В руинах он нашел томик Пушкина. Томик грязный, весь в песке, но что с того, Хамицкий не расстается с книгой.

— Десятый раз, вероятно, читаю об Онегине, и каждый раз с новым увлечением, ибо нахожу в каждой странице новое. Какая глубина, как четко нарисованы образы! Живые люди встают с каждой строчки, настоящие живые люди.

Вдруг нарастающий вой… Над головой проносится дальнобойный снаряд и разрывается где-то за Волгой.

— А сегодня на стихи потянуло, — продолжает Хамицкий и достает из кармана потрепанный, почерневший томик. На корешке еще сохранилось несколько блестков позолоты. Связист любовно поглаживает обложку:

— Александр Сергеевич!

Раскрывает книгу на месте, заложенном газетной полоской.

— Смотрите, хорошо как:

Кажется, знаешь это даже наизусть, а читать все равно не устаешь. И как странно звучат в наших местах слова: «Приют спокойствия», у нас, где ни на минуту…

Впереди лопается мина. Затем еще одна, но уже сзади.

— Сейчас накроет, скорее! — хватаю за рукав любителя литературы. Мы отбегаем в сторону и падаем. И вовремя: третья мина рвется почти там, где мы только что стояли. Минометный обстрел усиливается.

— Ну, подышали свежим воздухом, теперь можно и до дому, — говорит Хамицкий, возвращаясь в штольню.

На КП, как всегда, по горло работы. У Хамицкого своей, у меня своей. Вчера получил кучу писем, не личных, нет, а немецких, взятых у убитых гитлеровцев. Читаю их внимательно, авось найду что-нибудь интересное. Увы, все обычное, серенькое. Закончив с письмами, иду в блиндаж к разведчикам. Подходя к нему, слышу дружные взрывы смеха, затем слова:

— Ну а с виду они какие, из себя-то?

— А ты газеты до войны читал?

— Ну а как же. Только они приходили к нам с опозданием. Заимка наша очень уж далеко стоит от Красноярска.

— Тогда ты и в самом деле несчастный человек, — прозвенел чей-то третий голос, — в опоздавших газетах ничьих портретов не печатают.

В блиндаже раздался смех и затих.

«Войти или подождать? — колебался я, доставая папиросу. — Оно, конечно, подслушивать нехорошо. Но и войдешь, стеснишь ребят. Подожду чуть».

А в это время кто-то:

— Я-то их, ясное дело, не по газетам, а лично на нашем фронте видел.

Тут уж я догадался. Этот «кто-то» был белобрысым Степановым, который до прибытия в дивизию нес службу при штабе фронта. Безобидный хвастунишка, но такой рассказчик, что, слушая его, порой никак не обнаружишь грани между былью и выдумкой.

— Чего же ты, на специальном поезде встречать их выезжал? И они за ручку с тобой здоровались или как? — раздался голос первого собеседника.

Снова взрыв смеха.

— Не любо, не слушай, а брехать человеку не мешай, — наставительным тоном вмешался Сахно-старший. Я сразу узнал его голос.

— Стою я это в тот день на посту, — продолжал Степанов, — смотрю, а они рано-рано утром выходят из блиндажа. Василевский-то высокий такой, складный, в галифе, а сапоги на нем, я вам скажу, в жизни не видал таких, ну просто загляденье. И когда он их только в такую рань начистить успел! И тут же рядом товарищ Хрущев. Но вот одет во что, ей-ей, не помню. Кажется, в кителе. Глянул кругом, а потом на меня…

— И наверное, тебе сказали: какой герой перед нами, — скороговоркой подхватил первый голос.

Все прыснули. Степанов, когда он сам рассказывал что-нибудь, пусть хоть самое комичное, никогда не смеялся. Опустит вниз глаза и терпеливо ждет, а стихнет смех, спрячутся улыбки у слушателей, он вскинет кверху свои красивые длинные ресницы и как ни в чем не бывало продолжает развивать перед товарищами дальше намеченный им сюжет. Так случилось и сейчас.

— Взгляд у него уж очень памятный. Так и лезет тебе в самое нутро. Такого скоро не забудешь. Только глаза у Хрущева не строгие. У Василевского — куда там, и не подступись. Сплоховал я: на караул им не взял. До сих пор ругаю себя. Видно, из-за ихних взглядов растерялся малость. И чего они на меня смотрели — сам не знаю.

— Наверное, посоветоваться хотели с тобой, как лучше наступать на фрицев, — заговорщическим тоном заявил третий.

Я не стерпел и, тоже улыбаясь, вошел в блиндаж. Все вскочили со своих мест, но смеяться продолжали.

— Здравствуйте, товарищи. Садитесь.

— Товарищ капитан, разрешите за обедом отправиться, — моментально обратился ко мне Степанов, — а то повар предупреждал вчера, если опоздаем еще раз, не даст. — И надо же было быть таким находчивым! Смыться решил.

— Идите, — разрешил я, — но имейте в виду, что мне тоже пришлось быть сегодня невольным слушателем вашего рассказа.

Степанов, чуть покраснев, с котелками выбежал из блиндажа.

Он ушел, и все как-то изменилось в блиндаже: смех исчез, заговорили о деле, о предстоящем поиске.

В дверь постучали.

— Разрешите?

— Пожалуйста!

Вошел Козырьков. И без того немного сгорбленный, он на этот раз выглядел настоящим стариком. Руки, когда он не стоял по стойке «смирно», висели точно плети.

— Что с вами, Козырьков? — удивился я.

— Ничего, ходил по заданию, неудачно. Перед товарищами стыдно. Можно было бы и не стрелять… Я сам знаю. Поторопился. Немец-то перебегал к нам. Не обдумал… Но, — он весь подался вперед, ноздри у него расширились, а с губ, казалось, так и не может сорваться то, что он хочет сказать, они чуть вздрагивали, — верьте мне, я не подведу.

После такого заверения мне оставалось про себя закончить его мысль: «Вот честное пионерское». Зато от сердца сразу отлегло. Раз человек так сильно переживает свой промах, в следующий раз он ни за что не ошибется.

— А это что у вас? — спросил я, взглянув на его руки.

Козырьков протянул мне большую тетрадь в кожаном переплете.

— Хорошо, оставьте. Можете идти.