Направились в землянку — в небольшой, крытый кровельным железом окопчик.

Земляк Сахно, такой же, как и он, великан, заговорил сразу:

— Совсем простое дело — украсть; как начнется ливень, фриц, конечно, в блиндаж, а часовой в палатку.

Идея подходящая. Обосновавшись в окопчике, начал ждать ливня. Он подоспел скоро, дикий, всесокрушающий. Перед окопчиком образовались небольшие озера, и уровень воды в нашей «обители» поднялся. Сахно и боец ушли. Я ждал, ждал и мерз, мерз и проклинал себя за слабость, за то, что не могу забыть о холоде.

Через час разведчики вернулись. Они несли с собой бережно, как драгоценность, завернутого в палатку человека.

— Живехонек, и тузить не пришлось, сам закутался, а мы его еще запаковали, не промок даже.

Весело, то и дело пересыпая свою речь прибаутками, они развернули пленного и потащили его вниз, на КП дивизии.

Гуртьев удивился:

— «Язык»? Но я не назначал поиска.

Я объяснил.

Полковник на минуту задумался, потом повернулся ко мне и сказал:

— Впредь, капитан, прошу не партизанить, поиск необходимо согласовывать.

Привели пленного. Полный, с одутловатым красным лицом, он имел смущенный вид. Вероятно, он до сих пор не мог понять, как попал к нам. Гуртьев допрашивал его долго. Пленный охотно отвечал на все вопросы. Я смотрел на его железный крест. А все же как разгадать загадку? Почему в бою фриц дерется как тигр, стреляет до последнего патрона, а вот обезоружили — и превратился в барана? Когда гитлеровца увели, я спросил об этом комдива. Он пожал плечами.

— Никакой загадки нет. Фашист борется за вполне конкретные блага, он только разбойник новой формации. Он алчен, вороват, им движет жажда обогащения. Победа в его представлении ассоциируется с всемирным грабежом. И конечно, он больше всего дорожит собственной шкурой, а раз он эгоист, то что же ему делать в плену? Ясно, покориться. Хоть малое, а заработаешь.

Затем, вызвав Сахно, полковник приказал привести земляка. Разведчик побежал выполнять приказ и вскоре вернулся со своим товарищем.

— Раздевайся, браток, я приготовил тебе сухое обмундирование и обувь, — сказал Гуртьев и, когда боец переоделся, угостил ужином.

— Водки выпей, — приказал он, наливая гостю сто граммов, — тебе полагается.

Когда боец поужинал, полковник разрешил ему отдохнуть у разведчиков.

— Дозвольте обратиться, товарищ полковник, — отвечал земляк, — если можно, отпустите в часть. Погода будто поправилась, как бы немец не перешел в атаку, у нас же совсем мало народу в роте.

«Да, — подумал я, — вот это настоящий человек!»

…Небольшое наступление наших подразделений, продвижение вперед на двадцать — тридцать метров заставили гитлеровцев несколько ослабить напор по всему фронту нашей дивизии. Теперь они занялись вытеснением нас из захваченного дома. Но именно здесь сибиряки оказали сильное сопротивление. Полуразрушенное здание — часть священной сталинградской земли, которую нельзя отдать.

Но через дня два мы все же отдали и этот дом. Враг слишком нажимал. Он даже нарушил свое расписание, атаковал и ночью, и на рассвете.

Командиры полков просили подкрепления, а комдив продолжал «доить» тылы, но, увы, теперь «удой» был слаб. Об этом говорилось на одном из совещаний на КП дивизии. Помню, как сейчас, это совещание. Несмотря на трудное положение, командиры полков спокойно докладывают обстановку. Вот очередь доходит до майора Чамова. Он худощавый, среднего роста, с мохнатыми бровями, серыми глазами, подвижной. Руки все время в движении. Чуть сутулясь, он хмурится и, резко проводя рукой по своим и без того гладко зачесанным назад волосам, сообщает о потерях. Они не так уж велики, вчера выбыло из строя тридцать человек, но, когда сотня осталась, такой урон громаден. Чамов не делает вывода, но вывод напрашивается сам собой: передовая редка, как бы не просочился враг. Гуртьев слушает, а потом возражает. Его довод один — особенность сталинградского воина.

— Наши бойцы прекрасно освоили тактику городского боя и поняли его идею. Инициатива — вот характерная черта каждого из них, она проявляется в любой, даже самой незначительной стычке. Держаться можем, — утверждает он.

Все понимают — правильно. Но… командиры полков разочарованы. Они убеждены, что у Гуртьева в резерве батальон. На это они надеялись, идя на совещание. Всем казалось, полковник скажет: ладно, дам по роте, а если даст — отлично, можно будет усилить обескровленные части.

Нет, командир дивизии ничего не дал. Да и не может дать.

— А знаете, — неожиданно говорит Гуртьев, — пожалуй, хорошо, что нас мало. Я верю, готовится кулак, который обрушится на немцев. А пока пусть враг думает, выдохлись, мол, русские. Да! Иначе и быть не может, — говорит он уверенно, — не обезлюдела же Россия. Если нам скупо дают пополнение, значит, оно необходима для прорыва фронта, окружения, разгрома противника.

Сколько раз после я вспоминал эти пророческие слова, но в ту минуту рождались сомнения. Окружить такую громадную силу? А все же ответ комдива поднял настроение, и мы как-то приободрились. Логика слов действовала. В самом деле, раз не пополняют такой важный участок, как сталинградский, значит, с умыслом. Вспомнились рассказы возвращающихся из тыловых госпиталей раненых, они утверждали: позади — войск тьма-тьмущая.

Но командир дивизии уже говорил о другом.

— А о пленных, майор, вы не думаете. Почему их не берете? Они ведь нам необходимы, — спросил Чамова комдив.

— Думал, — ответил майор. — План у меня есть. Разрешите доложить?

Полковник кивнул головой. Он слушал Чамова с интересом, чуть приподнимаясь в кресле. Теперь глаза Гуртьева как-то особенно оживились. Комдив любил, когда подчиненные проявляли инициативу.

— Да, рискованно. Очень рискованно. А вы уверены, что пленные будут? — наконец спрашивает он.

— Уверен! И пленные, и большая неприятность противнику. Он много солдат потеряет.

— Хорошо, выполняйте. Только еще раз продумайте все детали, — соглашается полковник.

Меня прикомандировали к Чамову на время боя. Вернувшись к себе, майор тотчас же вызвал командира взвода младшего лейтенанта Рябинина. Взглянув на него, Чамов спросил:

— Письмо от жинки получил?

— Получил, товарищ майор.

— Как дома, благополучно?

— В порядке, товарищ майор.

— Да я и по тебе вижу, что в порядке. Будешь писать — передавай привет.

— Спасибо, товарищ майор. — Рябинин улыбнулся, вероятно вспомнив что-то хорошее, родное. Слова командира полка согрели его. Быстрым движением головы он откинул назад свою черную шевелюру. Чамов превосходно знал бойцов и командиров своего полка, был в курсе их домашних дел, он умел поругать, а когда надо и утешить; знал он также, что Рябинин ушел в армию на другой день после свадьбы и грустит, когда жена долго не пишет.

— А теперь поговорим о войне, Степан Тимофеевич, — сказал Чамов, и его лицо сразу стало серьезным, — дело предстоит нелегкое, а от его выполнения зависит многое.

— Я слушаю, товарищ майор, — отвечал командир взвода.

Рябинин страдал застенчивостью. Он всегда предпочитал молчать, и со стороны можно было подумать, что ему сказать просто нечего.

Ближайший к противнику окоп находился в нескольких десятках метров от заводской стены. Выгодность этого окопа заключалась в том, что он не просматривался ни с одного гитлеровского наблюдательного пункта и не простреливался. В то же время амбразуры позволяли держать гитлеровцев под неослабным контролем. Окоп обороняли трое бойцов. Они постоянно были начеку, зная, что малейшая оплошность — и конец, захватят немцы. А тем, конечно, нужен был такой великолепный наблюдательный пункт.

Наши пулеметы противник старался подавлять танками. И отнюдь не по соображениям военной тактики. Брать танками окопчики невыгодно. Просто на нашем участке гитлеровцы потеряли терпение. Они шли напролом, лишь бы сломить хребет упрямым сибирякам. Паулюс прекрасно знал, как обескровлены наши части, как мало у нас сил. Вот и решил во что бы то ни стало сбросить 62-ю армию в Волгу, и в первую очередь дивизию Гуртьева. А потому ни техники не жалел противник, ни людей. Чамов решил устроить ловушку, воспользоваться тактическими ошибками врага. Он задумал смелое дело, даже очень смелое. Ведь в случае прорыва отступать некуда, позади Волга…