— Взрыв! — прошептал он, наполняясь гордостью, задавившей все иные чувства, владевшие им всего несколько минут назад, и прежде всего шевелившийся в душе страх. — Взрыв! — повторил он громче, ощущая, что после минутной растерянности пришла гордость, от которой даже мускулы стали наполняться силой. — Взрыв! И это мы: Сергей Тимофеевич, я, Костя Веревкин, Герасим, учивший нас пользоваться динамитом, и тот, кто приносил нам динамит, — эти смелые парни, которые так и не сказали нам своих настоящих фамилий! Мы взорвали! — негромко воскликнул Дронов. — Это сделали мы!

На том самом месте, где стоял пульмановский вагон, в который он проник с помощью Кости и, ощущая, как стучала в висках кровь, поджигал бикфордов шнур, на внутренних стенах которого черной краской под намалеванными черепами были написаны зловещие слова: «Ахтунг. Тодт!», уже повалил черный устойчивый дым, а потом новый глухой удар, во сто крат сильнее первого, расколол тишину над железнодорожной окраиной. Внизу замаячил над крышами товарных вагонов огромный дымный столб, и его сразу же пронизало оранжевое пламя.

На глазах у Ивана Дронова менялась станция. Она словно сбросила с себя крепкий сон, каким была скована еще несколько минут назад. То в одном, то в другом месте над крышами вагонов взметывались языки пламени, а взрывы не смолкали, нарастая все время в своей свирепости, и наконец после одного из них в небо повалил расплывающимся пластом иссиня-черный дым.

«Цистерны загорелись, — безошибочно определил Дронов. — Ишь ты, какой пейзажик образовался, а?»

Отсюда, с пустынного бугра, на котором лишь несколько минут назад два пацана резались в футбол, было теперь видно, как корежило пламя набитые снарядами пульманы, корежило крыши и остовы вагонов, превращая каждый из них в почерневшую гармошку. В воздух, переворачиваясь, летели шпалы, сорванные с крыш железные листы и даже выдернутые из земли куски железных рельсов. Но Дронову все казалось, что в этом страшном оркестре еще чего-то недостает, и он прекрасно понимал чего. Еще не начал рваться и гореть эшелон с авиационными бомбами. Густой черный дым, сбиваемый зашевелившимся осенним ветром, изменил свое направление и повалил прямиком на бугор, так что на некоторое время станция почти совсем скрылась из виду, превратившись в один огромный костер. Но и это было еще не все.

Внезапно чья-то рука легла на широкое и твердое плечо Ивана Мартыновича. Оборотившись, он увидел своего соседа, обитавшего на верхнем этаже. С землистого, узкого, выбритого и на этот раз совершенно трезвого лица вопросительно скользнули по нему выпытывающие глаза, но как-то одобрительно и с затаенным вопросом, спрятанным в этом взгляде.

— Идем-ка домой, Ваня, — произнес он мягко, с доброй интонацией в голосе и впервые назвал его по имени. — Зараз всем по своим норкам распыляться надо. Не ровен час, эсэсовцы нагрянут и еще нас в эту историю вплетут. Что да как, а потом, глядишь, и в подвале у них окажемся.

Он взял его за локоть и подтолкнул к двери. Прежде чем войти в дом, Дронов настороженно оглянулся. На бугре не было ни единого человека. Голый, как могильный памятник, возвышался над затянутой дымом станцией крутой бугор. И вдруг раздался новый мощный взрыв. В том месте, где, стиснутые красными товарняками, стояли два длинных состава из белых опломбированных вагонов, будто надвое раскололся воздух и вздрогнуло потемневшее небо над станцией.

«Это авиабомбы наконец-таки в двух составах взорвались, — мгновенно угадал Дронов. — Вот оно когда начнется настоящая пляска смерти».

Потрясающей силы воздушная волна, которой еще никогда не испытывал Новочеркасск, ударила в обезлюдевший бугор, срывая крыши с домов, стоявших у его основания ближе всех других построек к железнодорожному полотну.

Дронов затворил за собой дверь, поднявшись на цыпочки, глянул в окно и увидел, как посыпались на землю бревна с сорванных крыш и рамы с вылетевшими стеклами. «Боже мои! — испуганно прошептал он. — Да в одном из этих домов мальчишки же двойняшки Колпаковы живут. Как хорошо, что согнал я их с бугра, погибли бы сейчас футболисты несчастные от такой взрывной волны». Сквозь надтреснутое стекло одного из двух своих полуподвальных окон, вливавших уличный свет в квартиру, Дронов увидел, что небо над станцией напрочь затянулось черным дымом.

«Бог ты мой, — подумал почти никогда не молившийся в своей жизни Иван Мартынович, всегда отвергавший и бога, и черта, и ад. — Что же мы натворили с Костей Веревкиным? Хоть бы этот парень благополучно скрылся. А мое спасение только в том, что останусь на своем месте, иначе Липу и Жорку растерзают. Бежать мне невмоготу».

А взрывные невидимые волны одна за другой нахлестывали на бугор, грозя его сокрушить.

Иван Мартынович не знал, что в эти минуты зелено-серый, размалеванный под цвета осени немецкий бронетранспортер остановился у дома Колпаковых. Два эсэсовца с расстегнутыми кобурами на парабеллумах и тощий подслеповатый староста, которого вся железнодорожная окраина именовала «шпингалетом», без стука входили в этот дом за расцвеченным штакетником. Распахнув двери, бесцеремонно давя тяжелыми подошвами сапог осколки выпавшего из окон стекла, они вошли в горницу. За столом сидели бледные хозяин и хозяйка, к ногам которых испуганно жались дети. Хозяин, старый, пенсионного возраста стрелочник, попытался дрожащими руками испуганно придвинуть офицеру табуретку, но тот опрокинул ее одним ударом сапога и хлестко выкрикнул:

— Ты не есть нам нужен. Нам нужен твой дети. Староста, говори.

«Шпингалет» услужливо подбежал к растерявшимся родителям:

— Ты, Колпаков, и ты, Колпачиха, в наш разговор не встревать. А вот вы нам нужны. — И с этими словами он схватил за шивороты обоих ребятишек, с силой подтолкнул к эсэсовцу: — Отвечайте господину немецкому офицеру на его вопросы.

Мальчишки переглянулись и захныкали. Немец недовольным взглядом осадил перестаравшегося старосту и покачал головой:

— О! Так не надо. Так есть плохо. Дети это дети, с ними надо ласка. — Он пошарил в карманах своих галифе, достал из одного шоколадку в красной обертке и разломил ее пополам:- Кушайте, дети! Это есть немецкий шоколад, самый лучший в мире.

Мальчики взяли из его рук по половинке, стали очищать от фольги. Сладкий эрзац-шоколад не лез им в горло в эти минуты, но немец непрерывно приговаривал:

— Немецкий шоколад есть самый лучший в мире… Берлин, Мюнхен, Дрезден. Мы возьмем Москва и будем все русские дети кормить только немецкий шоколад. Зо. Ха-ха, мальчики, кушайте и отвечайте один вопрос. Вы играли футбол?

— Играли, — в один голос ответили близнецы.

Староста «шпингалет» уколол их прищуренными острыми глазками и, оживившись, спросил:

— Это было до взрыва?

— Да, до взрыва, дяденька из гестапо, — ответил один из них.

— И вы кого-нибудь видели в это время?

— Видели, — оживился второй Колпаков. — Дядю Ваню Дронова, Большого Дрона видели.

— Кто есть Большой Дрон? — сразу насторожился немец. — Старост, вер ист Гросс Дрон?

— Это бывший инженер, — пояснил «шпингалет». — Он теперь на станции машинистом на маневровом паровозе ездит. — И, оборотившись к мальчишкам, резко спросил: — Откуда он шел?

— От путей, дядя. Снизу.

— В руках у него что-нибудь было?

— Не-е. — Лицо мальчика внезапно осветилось радостной улыбкой, и он прибавил: — В руках у него ничего не было. Мы голы по очереди один одному забивали. А дядя Ваня коршуном на нас налетел, подзатыльников хотел надавать. Спасибо дяде Дрону, если бы он не прогнал, мы бы под взрыв попали.

— Зо! — вскричал все понявший офицер. — Абфарен дорт. Шнеллер. — И, указывая пальцем на дом, в котором проживал Иван Мартынович Дронов, он еще раз повторил: — Шнель, абфарен!

Бронетранспортер с ревом подъехал к дому и замер. Эсэсовский офицер и староста вышли из него, а два солдата мгновенно выпрыгнули следом и стали прикладами автоматов колотить в дверь, время от времени делая перерывы, чтобы прислушаться, не раздаются за ней шаги. Но услышать эти шаги было невозможно. С затянутой дымом станции, сквозь который но-прежнему пробивались языки огня, плясавшего над крышами железнодорожных составов, один за другим доносились взрывы, сопровождавшиеся треском разлетающихся патронов и снарядов.