— А вот тут вы ошиблись, — поправил было Александр Сергеевич. — Два сына.

Но белокурый генерал резко покачал головой, тем самым возражая ему, и жестко повторил:

— Один сын, Александр Сергеевич. Теперь только один.

— А второй?

— Второй уже не сражается.

— Убит? — ошеломленно вырвалось у Якушева, и у него задрожала челюсть.

— Нет, не убит, — спокойно сказал немец, и его рука, лежавшая на раскрытой папке, увенчанная драгоценным сверкающим перстнем, не дрогнула. — Второй ваш сын находится у нас в плену. Он взят в плен под Таганрогом.

— А где сейчас?

— Этого я не знаю, — пожал плечами с расшитыми серебром погонами немец. — У нас много ваших командиров и красноармейцев в плену, и навести о нем справку было бы крайне затруднительно, — сухо закончил он.

Воцарилось молчание. Немец с нескрываемым интересом наблюдал за каждым движением своего собеседника, но в его голубых глазах Александр Сергеевич не мог обнаружить какого-либо злорадства. Наоборот, лоб под шапкой белокурых волос прорезали морщины, рожденные раздумьем, и голос его стал значительно мягче, когда он сказал, снова кладя на раскрытую папку холеную ладонь: — Одно могу заявить вам с предельной точностью, потому что мы, немцы, народ весьма педантичный. В списках погибших в плену вашего сына нет.

— Спасибо и за это, — не поднимая головы, сказал Якушев, — хоть за это спасибо, господин Флеминг.

В большом кабинете воцарилось молчание. Заложив руки за спину, немецкий генерал пересек его от стены к стене, потом круто повернулся на скрипнувших каблуках.

— Александр Сергеевич, господин Якушев — сказал он своим хороню поставленным баритоном, — в этом помещении вы можете себя чувствовать, как дома. И ради бога, позабудьте всякие рассказы о том, что все немцы, которые служат в гестапо, только и делают, что выворачивают русским руки, прижигают их каленым железом, немилосердно бьют, хотя и это, к чему мне скрывать, бывает нередко… Но не в моем кабинете. — Он горько вздохнул и снова развел выхоленными руками: — Война — это суровое время, когда компромиссного решения нет. Либо ты врага, либо он тебя.

Александр Сергеевич неожиданно ухмыльнулся, и эта ухмылка не осталась Флемингом незамеченной.

— Вы нашли в моих словах что-нибудь нелогичное?

— Нет, отчего же. Вы просто-напросто сформулировали горькую правду войны, — заметил Якушев тихо. — Однако в этой формуле две величины: вы и мы. Одна из этих величин всегда должна быть справедливой, другая нет. Вы, немцы, вторглись на нашу землю, вторглись вероломно, под маской дружественного договора, и это лишает вас права считать себя величиной справедливой.

— Да, да, — неожиданно согласился немец, и его глаза потускнели. — Как это вами просто и глубоко сформулировало: горькая правда войны. О! Если бы она была одна. Но их две, у каждой воюющей стороны по одной. Поверьте, так всегда было и от этого не уйдешь. И не надо призывать себе для доказательств на помощь знаменитых философов прошлого и настоящего. Я тоже не во всем понимаю людей, которые замышляли эту войну.

Александр Сергеевич, спокойно выдержав взгляд генерала, вдруг подумал: «Что он тут несет? Не во всем понимает людей, замышлявших поход на Восток. А разве сам он не один из них?» Будто уловив течение его мыслей, Флеминг неожиданно сказал:

— Я, например, считаю так: если вы ставите перед собой цель, подумайте сначала зачем.

Александр Сергеевич гулко рассмеялся и в лоб спросил:

— Простите, а вы разве ставили перед собою цель стать эсэсовцем и работать в Новочеркасском гестапо?

Вопреки намерению самого Якушева вопрос прозвучал дерзко, и Александр Сергеевич тотчас же не без страха подумал, что Флеминг взорвется и накричит на него. Но этого не случилось. Немец повернул к глазам тыльной стороной левую ладонь и отдалил ее от себя, будто хотел полюбоваться аккуратно подпиленными перламутровыми ногтями, и голос его прозвучал совершенно уравновешенно:

— Вы не совсем правы, господин Якушев. Во-первых, я никогда не собирался не только иметь какое-либо касательство к деятельности новочеркасского гестапо, но и пребывать в вашем городе вообще.

— Вы превосходно владеете русским языком, господин генерал, — неожиданно для самого себя похвалил его Якушев.

Немец улыбнулся и приложил к выутюженному мундиру ладонь:

— О-о, спасибо за комплимент. От вас, русского интеллигента, мне тем более это приятно услышать. Значит, годы учебы в Гейдельбергском университете не пропали даром. Впрочем, так же, как и годы работы в немецком посольстве в Москве… Но сейчас, в дни войны, я хочу безмерно понять русского человека, а это гораздо труднее, чем овладеть его языком. Да и далеко не в совершенстве владею я им. А хотелось бы. Русский чудесный язык очень сложен, господин Якушев.

— Что вы, — улыбнулся Александр Сергеевич. — Вы отлично разговариваете на моем родном языке. Надо ли вам усваивать его тонкости? Вы же не собираетесь переводить на немецкий такую, скажем, сложную поэму-сказку, как «Конек-горбунок» нашего Ершова?

— О нет, — засмеялся Флеминг, — до этого я никогда не дорасту. Но русский язык в том объеме, в котором я его знаю, сейчас мне помогает.

— В чем же, господин генерал, если это не секрет?

— Понять душу русского человека, господин Якушев.

Александр Сергеевич закивал головой и, устремляя взгляд в большой прямоугольник окна, за которым виднелось клочковатое, в осенних облаках, небо и городские крыши под ним, задумчиво продолжил:

— Один наш великий поэт написал удивительные по силе стихи:

— И звали этого поэта Федор Тютчев, — смеясь, подхватил Флеминг.

— Да с вами рядом страшно, — против воли улыбнулся и Якушев. — Вы даже нашего Тютчева наизусть цитировать можете. Если бы не этот эсэсовский, мундир, я бы всегда гордился тем, что с вами знаком! — пылко воскликнул Александр Сергеевич. — Ну что вас заставило его надеть? Лучше бы преподавали русский язык в том же самом Гейдельбергском университете.

— Господин Якушев, разрешите мне на этот вопрос не отвечать.

— Ах да, — забормотал старик и разразился долгим астматическим кашлем. — Извините, я, кажется, вторгся в недозволенную область.

Генерал миролюбиво кивнул и нажал кнопку электрического звонка, вделанного в письменный стол. Бесшумно растворилась дверь, и на пороге появился тот самый молодой офицер, который приезжал за Якушевым на Аксайскую, чтобы доставить его в гестапо. Торопливой скороговоркой Флеминг отдал ему какое-то распоряжение и, когда тот удалился, с прежним дружелюбием обратился к своему собеседнику:

— Сейчас мы позавтракаем, любезный Александр Сергеевич. Заранее извиняюсь за скромность сервировки, да и меню так же. Военное время, ничего не поделаешь, одним словом… — Генерал щелкнул в воздухе пальцами, подыскивая подходящее окончание фразы. — Одним словом, как это говорится у россиян. «Не красна изба углами, а красна пирогами». У нас же немножко наоборот: красна изба углами, — кивнул он головой на панели кабинета из хорошо отполированного дерева, — да не красна пирогами.

Молоденький офицер собственноручно внес завтрак на сверкающем никелированном подносе, поставил на стоявший рядом с письменным круглый столик.

Якушев едва не задохнулся, увидев, что было на этом подносе. Полуголодное воображение не в состоянии было нарисовать ему такую картину. Набросив на стол пеструю скатерть с затейливыми готическими башенками, фаэтонами и женскими головками, молодой офицер, будто совершая какой-то священный обряд, расставлял на ней тарелки с закусками и дымящимся бифштексом. Флеминг, прикусив в губах усмешку, искоса наблюдал за потерявшим равнодушие стариком. В довершение ко всему адъютант принес небольшие хрустальные рюмки и бутылку с коньяком.