— Лучше не надо, Сергей Тимофеевич. Уже поселились по указанному адресу.
— А как супруга? Подвал ее не напугал?
— Все как надо. У нас теперь лучше, чем было.
— Ну, вот видите, великий конспиратор. Разве можно от жены такие вещи утаивать? А сейчас сходите посмотрите, что у винзавода происходит. После расскажете.
— Будет сделано, Сергей Тимофеевич.
Дронов выбрался из толпы и поспешно зашагал к винзаводу. У железных ворот, осажденных неспокойной толпой, царило горькое оживление. Здесь уже собралось много подвыпивших, одни из которых хлестким матом поносили Гитлера, другие не очень уверенно, но с выстраданным за все прошлые годы терпением наконец сбрасывали с себя маски и откровенно радовались происходящему.
У винного склада воздух был пропитан тонким ароматом донской степи, чебреца да полыни и побеждающим все это дыханием виноградных лоз.
«Чудесная штука наше донское вино, — вдруг не к месту подумал Дронов. — Что красностоп, что пухляковское, что сибирьковое, не говоря уже о знаменитом цимлянском. Какое в нем искусство человеческое заложено!»
И ему вдруг стало противно оттого, что так бесцеремонность, тащат в сосудах и четвертях, а то и в цинковых ведрах вино, уносят эти запаниковавшие люди, уже успевшие им себя одурманить: одни, чтобы забыться перед той мрачной в истории города страницей, которую вот-вот откроет приход оккупантов, а иные, может быть, для того, чтобы, оставшись в полном одиночестве в своих жилищах, дать полную свободу своей подлой радости, заставлявшей их с трепетом и надеждой ожидать пришельцев. Кто-то бесцеремонно толкнул в спину Дронова, и он услышал сиплый знакомый голос. Первый пропойца на всей Аксайской улице, слесарь, которого несколько раз выгоняли с завода Никольского, тщедушный мужичонка, прозванный «упырем», неоднократно валявшийся в водосточных канавах по той причине, что отяжелевшие от хмеля конечности были не в силах донести его хлипкое тело до дома, промчался было мимо него с ведром, из которого расплескивалось темно-красное вино. Но вдруг остановился, скаля грязно-черные, прокуренные зубы:
— Ах, Ваня. Наше вам с кисточкой, первый богатырь Аксайской и Барочной. Прошли слухи, что ты в большевики записался, партейным стал. А как же теперь, Ваня? Смотри, а то комендант немецкий узнает, как бы пук-пук не было.
Дронов вдруг ощутил, как захлестывает его ярость, от которой не было уже никакого спасения. Побагровев, он рванул на себя за ветхую спецовку «упыря», так что с нее мгновенно посыпались на мостовую пуговицы.
— Так ты, что же, дрянь этакая, немцев ожидаешь, гриб поганый!
Увидел, как скукожилось испитое лицо, и трудно сказать, что произошло бы дальше, если бы чья-то рука не легла на его плечо. Дронов увидел незнакомого человека средних лет в сатиновой косоворотке, какие в моде были тогда в Новочеркасске.
— Так нельзя, — сказал тот, — зачем связались с какой-то дрянью. Немедленно уходите.
Выбираясь из толпы, он удивленно подумал: «Что это за человек? Откуда? Почему имел право разговаривать таким повелительным тоном?» Оглянулся по сторонам, и напрасно. Человека уже не увидел нигде. Был и исчез. Неожиданная догадка осенила Дронова: «Так вот, что такое подполье. Ты идешь, ты говоришь, ты что-то делаешь, а тебя подстраховывает твой же товарищ. Он тебя проверяет, готов ли ты к подпольной работе, ограждает от неверных поступков. Ну, держись, Дронов. Завтра тебе несдобровать за то, что схватил за грудки прощелыгу. Однако пора мне перемещаться в другой район событий этого горького дня, откуда будут входить фашисты».
От винзавода до южной триумфальной арки было не так уж далеко. И хотя основные части немцев, занимавшие город, входили со стороны Шахт через такую же точно северную арку, один фашистский батальон специально был выделен для того, чтобы принять у южной хлеб-соль от благодарного донского казачества, обрадованного своему освобождению от «ига Советской власти».
Нашлись вдруг в Новочеркасске и «обломки империи», которые в разгар этого жаркого июльского дня, стряхнув нафталин со своих времен Николая Второго фраков, вышли на улицу приветствовать «избавителей от Советской власти». Некоторые дамы даже вооружились лорнетками, чтобы получше рассмотреть «героев вермахта».
В этот день город открывался своей тыльной, исподней стороной. Все то немногое, что в нем затаилось и годами ожидало любой другой, лишь бы не Советской, власти, безобразно выползало на улицы и площади. Бывшие чиновники Российской империи широко улыбались беззубыми ртами, бывшие барыньки ликующе шамкали: «Старая власть, шарман!» И самое горькое было в том, что встречать немцев хлебом-солью в районе Азовского рынка вышли две молодые девахи и парень с курчавым чубом, выбивающимся из-под лакированного козырька казачьей фуражки.
В назначенное время, минута в минуту, высекая из древних булыжников мостовой искры, подкатил размалеванный в лягушачий, маскировочный цвет бронетранспортер, за ним синий «опель-капитан» и следом грузовик со взводом автоматчиков.
Едва только весь этот кортеж остановился, из «опеля» вышел немецкий капитан в туго затянутом зеленом френче со впалой грудью, но довольно широкими костистыми плечами. Едва он поднес два пальца к козырьку фуражки с узкой высокой тульей, как словно из-под земли появился крепко сложенный молодой парень, ведущий под уздцы вороного скакуна славных донских кровей. Этот конь шел, норовисто вскидывая голову. Был он в новенькой серебряной сбруе и белых носках на копытах. Парень в синих шароварах с голубыми лампасами и в фуражке с красным околышем картинно держал выпрямленную голову. А за ним следом молодайка с длинными косами, в праздничном старинном казачьем платье — кубельке с яркой кичкой на голове на серебряном подносе несла большой, еще пышущий жаром, вероятно только что вынутый из печи каравай. Немец с тонкой талией, одобрительно качнув головой, гортанным голосом сказал:
— О! Донской конь? Донской каравай. Это гут. Это зер гут, девушка, — и передал дары двум солдатам, навытяжку стоявшим по обе руки. Все его движения были такими четкими, состоящими из прямых взмахов, что невольно могло показаться, будто это не человек, а механизм.
Дронов невольно вспомнил кинофильм о Суворове, в котором император Павел, убеждая великого полководца в превосходстве прусской военной школы, так и говорил, цитируя Фридриха: «Солдат — это механизм, артикулом предусмотренный». Вот он и есть такой механизм, этот наглаженный и наутюженный фашистский офицер с нашитыми на мундир узкими погончиками, пришедший по приказу своего фюрера сюда на Дон в качестве завоевателя.
В следующую минуту капитан достал из кармана тщательно сложенный листок, развернул его и громким хрипловатым голосом стал по-русски читать, лишь изредка ошибаясь в произношении:
— «Сыны великого славного Дона. Под знаменами фюрера мы, его бесстрашные солдаты, пришли в Новочеркасск, чтобы принести вам вечное освобождение от власти большевиков. Отныне в городе и на всей донской земле устанавливается справедливый и вечный новый порядок. Каждый из вас, кто будет честно трудиться и выполнять все наши приказы, будет достойно награжден за свой труд и свою любовь к великому фюреру всей Европы. С правительством Сталина скоро будет покончено, и вся Россия, закабаленная большевиками, свободно вздохнет».
Большой кадык на тощей шее коменданта подпрыгнул, заставив его обладателя сделать несколько глотательных движений, сопровождаемых хриплым вздохом. Блеклые его глаза обвели первые ряды столпившихся, и уже другим, отнюдь не бархатным, а трескучим голосом немец продолжил:
— «Одновременно командир гарнизона предупреждает вас, что всякое неповиновение, саботаж и любое действие, направленное против великого фюрера, будут караться по суровым законам военного времени».
Пока он говорил, солдаты куда-то увели вороного красавца коня, унесли поднос с хлебом-солью. Исчезли картинно-приодетые в староказачьи наряды девахи с подкрашенными губами и парень в фуражке с околышем и голубыми лампасами на широких, не совсем подходивших ему штанах, будто снятых с кого-то другого на этот случай.
