Прогрев моторы, «Дуглас» взлетел с аэродрома. А через три дня Бакрадзе возвратился на борту другого такого же попутного «Дугласа». Первым делом он отправился на стоянку своего «ила», где его уже ожидал весь экипаж. Он шел по аэродрому, а весть уже обогнала его, и весь полк знал о происшедшем. Первым на пути встал механик Максимович.

— Ну что, братка ты мой? — скопировал его Бакрадзе. — Ты на работу не спеши, гляди, как бы голодным не остаться. Так, что ли, сыны белорусского народа говорят? Голодным в нашем экипаже на сегодняшний день никто не останется, потому что, ты видишь, сколько я в главном военторге на дорогу деликатесов получил. В свертках и рыбка, и балычок осетровый, и мед, и копченая колбаса самого тонкого происхождения, и лимоны с апельсинами. Даже две бутылки чачи, которая почему-то у лорда Черчилля висками называется. Одну мы своим экипажем выпьем, а вторую я командиру полка презентую. Пускай высокое начальство угостит в лице своих заместителей.

— Звездочку, командир, звездочку нам свою пятиконечную покажи! — закричал в эту минуту Якушев.

Бакрадзе гордо запустил руку в карман, вынул оттуда красную коробочку, а из нее уже заблестевшую на жарковатом солнце пятиконечную Золотую Звезду Героя Советского Союза. Оттеняя смуглую кожу грузина, она скромно лежала на его ладони.

— Да… звездочка, — тихо проговорил Вано. — Нелегко она достается, ребята. Сколько отдано каждым воином за такую звездочку и еще отдать требуется!.. Много отдать, геноцвале. Кто мне ее поможет прикрепить на китель? — Он обвел глазами членов экипажа: Якушева, Максимовича и моториста Игнатьева, упитанного низкорослого парнишку с обилием веснушек на лице.

Никто из подчиненных не пошевелился, и Вано, полагая, что они не поняли его вопроса, с удивлением повторил: — Так кто поможет приколоть Звезду Героя? Почему вы молчите? Или вы глухонемыми стали за время моего отсутствия?

— Рано прикалывать, — сказал после долгой паузы Максимович. — Не по авиационному это, товарищ командир. А ну, давайте ее сюда, а мы распечатаем эту англицкую чачу.

Откуда-то появился стакан, и тот же разворотливый Максимович, раскупорив бутылку виски с затейливой этикеткой, до самых краев наполнил его темно-коричневой жидкостью и требовательно закричал:

— Звездочку, командир, звездочку сюда давайте.

Маленькая пятиконечная звездочка потонула в его широкой, со следами цыпок и мозолей руке…

— А ну, покажите, командир, как обмываются награды в нашем еще не гвардейском штурмовом авиаполку. Осушите-ка этот бокал, товарищ командир.

— Немедленно прекратить! — раздался вдруг за их спинами разгневанный голос. Из подъехавшей машины выпрыгнул Климов, а за ним три ведомых летчика этого звена: Овчинников, Тихон Иванов и Воскобойников. — Я сейчас вам покажу, как пить в летный день, да еще без командира полка. Где там виновник торжества?

Обняв Бакрадзе, Климов приказал:

— Только один глоток, дорогой Вано. И пусть огонь этой звезды еще сильнее горит в твоем сердце, пока не приведешь ты, живой и невредимый, свою боевую машину с последнего боевого вылета на этой войне и пусть в этом вылете будут тобой и орлами твоими сброшены бомбы на проклятый рейхстаг. И пусть она хорошо носится, эта твоя справедливая награда. Всем нам тоже только по одному глотку.

— Почему такая скупость, товарищ командир? — засмеялся грузин. — И потом, у каждого свой глоток. У Якушева, например, он равен пятидесяти граммам, а у меня ста. Как же быть? Разве я должен равняться на своего стрелка, а не он на меня? Пачему?

— Ну ладно, орлы, — подобрел Климов, — знаю, что вы всегда вывернетесь. Тем более, когда налицо такой повод. Всем по сто граммов, и точка. Через два часа вылет на железнодорожный узел Брянск. Там зенитки злые, сами знаете. А вечером отметим награждение капитана Бакрадзе Золотой Звездой всем полком, как и подобает. Военторг обещает к наркомовской суточной норме в сто граммов водки немножко прибавить из своих фондов.

— Старшего лейтенанта, — поправил было Вано, но Климов свел над переносьем редкие выгоревшие на аэродромных ветрах брови.

— Я сказал — капитана, — повторил он сердито. — Вчера вечером командующий фронтом подписал приказ.

На новом аэродроме, что был уже северо-западнее Орла, жизнь штурмового полка начиналась с прослушивания сводок Совинформбюро. Голос диктора, почти всегда их читавшего, был широко знаком всем фронтовикам, так же как и тем миллионам людей, что находились в тылу у мартеновских печей, в забое, на колхозных полях. Теперь и фамилия этого диктора стала на весь мир известной: Левитан.

В сорок первом, когда этот диктор сообщал о наших потерях и об оставлении русских городов и сел под Москвой, голос его был сурово-печальным, зовущим не к смирению, а к борьбе.

Но каким же бодрящим набатом раскатывался его голос теперь, когда сообщал он об освобождении новых городов и районов, как торжественно-приподнято звучал этот голос, когда зачитывал диктор приказы нашего Верховного Главнокомандующего Сталина или произносил: «На западном направлении наши войска штурмом освободили от немецко-фашистских захватчиков города…» — и следовало дальше их перечисление, заставлявшее фронтовиков и радоваться, и плакать об утратах.

Мы любили голос Левитана, потому что в ту пору боев стал он для нас голосом приближающейся победы. И порою, прослушав такую сводку где-нибудь в сыроватой землянке или у полковой радиостанции, связывающей командира с находящимися в воздухе или выруливающими на старт штурмовиками, каждый летчик с трудом сдерживал волнение, а иной даже и вытирал ненужную слезу, которая могла так иногда помешать при взлете. Голос диктора словно отсчитывал время, и время это было временем нашей победы. Как мы страдали в сорок первом, когда летчикам, находившимся в Смоленске, выдавали карты с новым местом базирования под Вязьмой, а в Вязьме указывался запасной аэродром под Калинином, а то и Можайском.

А теперь штурмовой полк Климова шел на запад, и только на запад.

В конце августа сорок четвертого года, когда уже стали тылом Речица, Бобруйск и Гомель, полк Александра Климова базировался на полевом аэродроме Сенница, близ маленького белорусского городка Пружаны. Городок после изгнания немцев уже успели привести в порядок, улицы были чистенькими, будто и не прокатился по ним огромный вал наступающих войск.

Якушев должен был сдать в штаб дивизии какой-то пакет с щедро налепленными на него сургучными печатями. Пакет, вероятно, был срочным, потому что Климов даже дал ему свой «виллис» на целых три часа, кратко заметив:

— Валяй. Город заодно осмотришь. А то летаем, летаем, а вблизи ничего не видим. Погуляй, проветрись, может, потом в рассказ какую-то сценку вставишь.

Штаб дивизии помещался в красно-кирпичном двухэтажном здании. На втором этаже, камни которого хранили утреннюю прохладу, было пустынно. Веня быстро сдал пакет. Покидая штаб, он по ошибке открыл не ту дверь и, перешагнув порог, очутился в узкой, длинной комнате. За столиком с пишущей машинкой сидела хрупкая девушка с косичками, а другая, в армейской форме, стояла перед ней, что-то оживленно рассказывая. Широкий комсоставский ремень туго перетягивал ее талию, так что на гимнастерке не было ни одной складки. Чуть вьющиеся волосы вставали над загорелым лбом, в больших светло-серых глазах застыло удивление.

— Вы ошиблись, товарищ старший сержант. Выход рядом.

Якушев взялся за медную ручку двери. Что заставило его оглянуться, он бы даже потом, много лет спустя, не мог объяснить. Он почувствовал, что девушка в армейской форме безотрывно на него смотрит. Смотрит как человек, чем-то удивленный, утративший на мгновение способность быстро принять решение. Еще бы секунда — и дверь этой комнаты закрылась, и скорее всего навсегда.

— Постойте, товарищ старший сержант!

Веня обернулся и вдруг увидел, как побледнело ее лицо.

— Постойте, — повторила она. — А вы… вы сейчас не на аэродром ли торопитесь?