Тщательно вытерев ноги и отряхнувшись, входит вежливый, улыбающийся молодой человек. Просит извинения у хозяев за беспокойство, все-таки сегодня новогодний вечер. Но ему необходимо видеть Назыма-бея.
- Это я! В чем дело?
- Вас просят пожаловать в управление безопасности!
Поэт не спрашивает зачем. Знает, что не получит ответа. Надевает пальто.
- Я хотел бы прежде зайти домой, взять вещи!
- В этом нет необходимости! Ваша супруга в курсе... Назым пожимает плечами. «Что еще взбрело им в голову?!»
Он оборачивается к Джелялэддину:
- На днях увидимся, аби!..
Через девять лет Назым напишет в бурсской тюрьме:
Однажды ночью, когда падал снег,
я был поднят из-за стола,
посажен в полицейскую машину,
отправлен поездом
и заперт.
Так началась моя история.
Три дня назад минуло девять лет,
В коридоре на циновке человек, -
на удлинившемся лице печаль решеток, -
лежит с раскрытым ртом и умирает.
Я вспоминаю одиночество
такое полное и мерзкое,
как одиночество безумных или мертвых.
Первые семьдесят шесть дней в безмолвной вражде замкнутых дверей,
потом семь недель в корабельном железном трюме.
Но нас не смогли победить.
Вторым человеком со мною была
моя голова...
Вот он, город без улиц и без домов,
Тонны надежды.
И тонны печали.
Из четвероногих одни только кошки -
повсюду -
в камере,
во дворе,
в подвале.
Я в мире запретов.
Приложиться щекою к любимой щеке -
запрет.
Обедать с детьми за одним столом -
запрет.
Запечатать конверт -
запрет.
На ночь гасить свет -
запрет.
В кости играть -
запрет.
Но одно, хоть это и запрещено,
не отнимут,
сердце нельзя обыскать, -
это думать, любить, понимать.
В коридоре умер человек.
Унесли.
Больше нет ни надежды и ни печали,
ни тюрьмы, ни свободы,
ни воды, ни хлеба,
ни тоски по женщинам, ни надзирателей,
ни клопов.
Все кончено.
Но для нас продолжается.
Думать, любить, понимать продолжает моя голова,
продолжается ярость, что ты не можешь сражаться,
и с утра продолжает печень болеть...
Не на несколько дней, не на девять лет. На двенадцать с половиной лет ушел он на свой подвиг, чтобы выйти из тюремных стен, обретя бессмертие»
Смерть и воскресение
...Я встретил себя девятнадцатилетнего...
У меня не осталось его фотографии,
у него не могло быть моей фотографии.
Но мы сразу узнали друг друга.
Не удивились, протянули друг другу руки.
Но рукопожатье не состоялось
из-за расстояния в сорок лет.
Оно замерзло, как море безбрежное северное.
И на площадь Пушкина - для него еще Страстную - начал
падать снег.
Я замерз - особенно руки и ноги,
хоть был в меховых перчатках, носках шерстяных и ботинках,
а он стоял с голыми руками.
Вкус мира во рту у него был как вкус зеленого яблока,
в ладонях его - упругость девичьей груди.
Ему казалось: рост песни - километр.
Ему казалось: рост смерти - вершок.
Он не знал ни о чем из того, что с ним будет потом.
Это знал только я, потому что
все, во что верил он, я поверил,
всех женщин, которых полюбит он, я полюбил,
все стихи, что напишет он, я написал,
во всех тюрьмах, где он будет сидеть, я сидел,
все страны, где он побывает, я прошел,
все, чем он заболеет, я переболел,
все сны, что ему приснятся, я досмотрел,
все, что он потеряет, я потерял...
НАЗЫМ ХИКМЕТ
Глава, в которой заключенного бурсской тюрьмы судят военным трибуналом и выводят расстреливать на палубу корабля
Ночь. Тополя во дворе уже голые. Ветер стих. Но тени ветвей, переплетаясь с тенями решеток, еще колышутся на белом потолке, и от этого изученные до отвращения два желтых потека на штукатурке принимают неузнаваемее очертания - то волка, то мефистофельского профиля, то зайца, свернувшегося, как на полной луне.
Минула цепь подземных глухих превращений, и вот-вот с минуты на минуту кончится осень. На Улудаге выпал снег. Медведи на яйлах, должно быть, зарываются поглубже в жухлую каштановую листву, готовясь к спячке. Забылась до утра и тюрьма. А он все лежит и глядит в потолок. Часы на гвозде показывают два.
В машинке незаконченное письмо:
«Я в странном одиночестве. Не в абсолютном, не в полном одиночестве; одиночество полное и абсолютное намного ужасней. Как полное и абсолютное рабство. Или что-то вроде полной и абсолютной слепоты... Я одинок наполовину. Какой-то частью своей - я вместе с людьми, ощущаю прямо перед своим лицом кипящее столпотворение природы от букашек в травах до звезд на небе, вижу людей, снующих во всех концах Земли. Я среди них... Но какой-то частью своего «я» - я совершенно одинок. Так одинок, что ощущаю это впервые в жизни. Бывает, я задыхаюсь от печали. Что-то во мне задыхается, капая-то часть меня, но задыхается. Я должен это победить, это одиночество, эту проклятую печаль. Для этого есть только один способ. Отныне у меня не будет больше личной жизни - не пойми меня превратно, я не жалуюсь - ведь и до сих пор я мало жил для себя! Да, принять и согласиться с тем, что больше не будет у меня моей жизни, даже такой, какая была до сих пор. И осуществить это...»
...Он не дописал. Лег на койку и вот уже два часа, не меньше, глядит в потолок, где, словно на экране «Карагёза», тени решеток и ветвей разыгрывают какое-то странное мрачное действие... Не только в природе, в человеке тоже идет незримая подземная работа, тянется цепь глухих превращений, и вдруг что-то случается, когда, казалось бы, ничего не случилось... Вот-вот начнется его двенадцатая тюремная зима. Двенадцать раз Земля обернулась вокруг Солнца, для нее это мгновенье, как двенадцать ударов сердца. Но дети, зачатые той ночью, когда падал снег, а его посадили в полицейскую машину и отправили поездом в Анкару, - эти дети скоро кончат школу. Жеребчики той поры, едва стоявшие на дрожащих ножках, превратились в кляч... Убийца Осман отсидел срок, успел за неуплату налогов снова попасть сюда и снова выйти, пишет, что женился, стал отцом. Мемед Фуад, его приемный сын, кончил лицей, сам стал писателем. И год уже не приезжала к нему сюда Пирайе... Минула страшная война, разбит фашизм. Миллионы мертвецов, как зерна, легли в землю. Мир снялся с якорей. Явились новые надежды. И новые бои - в Китае, в Греции... А он будто созревший плод в леднике - среди этих стен... И вот сегодня что-то совершилось. Сегодня он уже не корабль на якоре, нагруженный тоской, а камень на морском дне. Как в жутком сне, видна отсюда поверхность моря и днища кораблей, что движутся беззвучно и недостижимо...
