В ночь под новый, сорок третий год узнал Ибрагим, что родственники убитого убили его отца Хасана-чавуша. Дома остались одни женщины. Мог ли он просить у них передачи?.. Надо было как-то зарабатывать на приварок.
Ибрагим рисовал портреты заключенных. Рисовал точно так же, как полтора года назад делал это, рисуя его собственный портрет, Назым. Ибрагим тогда следил за каждым его движением. Но Назыму ничего не сказал: знал обычаи мастеров. Тайно перенять их мастерство - хуже воровства. Другое дело, если б он поступил в подмастерья, платил за ученье почтением, деньгами, трудом. А так, подглядеть, как мастер работает, и потом повторять его приемы... Главное, что у Ибрагима получалось неплохо. По крайней мере в камере все считали, что его портреты похожи на оригиналы... Надо было бы сразу попроситься к Назыму в ученики. Но тогда он не решился: кто он такой, чтобы стать учеником великого поэта, он, Ибрагим, полуграмотный парень из деревни? Назым просто прогнал бы его прочь...
Ибрагим уверовал в это еще крепче после недавней встречи с ним у дверей начальника тюрьмы.
Это случилось после того, как он узнал о смерти своего отца Хасана-чавуша. На воле Ибрагим заработал бы себе на кусок хлеба - он умел пахать и сеять, жать, молотить, пасти скот. А в этих четырех стенах, без передач с воли?.. Он хотел жить.
Как раз в эти дни освободилось место подмастерья у одного из парикмахеров. Вот бы научиться брить да стричь: верный хлеб. Но не каждому в тюрьме разрешают эту работу. Тем более тем, кто сидит за убийство: у парикмахера в руке бритва. Нужно специальное позволение начальника.
Ибрагим отправился за позволением. Но никак не мог набраться смелости постучать в кабинет. Шутка ли, откажет начальник - и смерть Ибрагиму... Ходил взад-вперед у двери. Туда и обратно вдоль коридора. Все никак рука не поднималась. Подойдет, остановится и снова отходит.
И тут он увидел Назыма.
- Отец Назым, уста!
- Что тебе, сынок?
- Я Ибрагим, из деревни Сеч... Помнишь, рисовал меня?..
- Помню, помню.
- Признал, значит?
- Узнал, узнал.
- Хочу стать парикмахером...
- Прекрасно, стань, сынок!
- Но я слов не знаю, говорить не умею.
- Разве парикмахеру нужно уметь говорить?
- Хотел попросить разрешения у начальника... То есть я не умею просить. Попроси за меня, ладно? Ты говорить умеешь... Попроси за меня, тебе начальник не откажет...
- Карандаш у тебя есть? Дай, пожалуйста!
Назым взял карандаш, прошелся взад-вперед по коридору. Встал лицом к стене, что-то написал. Ибрагим решил - его прошение.
- Почему не на бумаге пишешь, отец? Как же будешь говорить?
- Что?.. Кому говорить?
- Ты же собирался сказать начальнику, чтоб мне разрешили стать парикмахером?
- А ты сам отчего не попросишь?
- Не умею...
- И уметь нечего... Прямо так скажешь все, что сказал мне...
Ибрагим остолбенел. Как он любил этого человека! И именно он не захотел за него вступиться. Ведь каждому встречному-поперечному пишет прошения. А еще великий поэт, добрый человек!..
Обида была страшная. Ибрагиму все сделалось безразлично. Он постучал в дверь.
Не знал он, что когда Назым слагает стихи, то ничего вокруг не слышит, не видит. Отвечает машинально, ничего не понимая, и говорить с ним бесполезно...
Сидя на скамейке в парикмахерской, Назым вспомнил имя подмастерья. Встал за его спиной. Подмастерье не обернулся.
- Послушай, Ибрагим, я хочу тебя нарисовать. Вот таким, как ты в зеркале.
- Больше тебе рисовать не дамся!
- Отчего, сынок? Отчего, дитя мое? Ведь я уже рисовал тебя...
Сказать «я на тебя обижен» у парня не повернулся язык.
- Я сам рисую, вот почему! Назым успокоился.
- Значит, эти рисунки вокруг зеркала ты сделал?
- Я.
- А меня нарисуешь?
- Нарисую, конечно. Садись напротив.
- Прекрасно, сынок, вот я сижу... Только бумага у тебя не белая и карандаш твердый.
- Пусть, ты только сиди.
И крестьянин Ибрагим Балабан из деревни Сеч под Бурсой принялся за портрет Назыма Хикмета...
Через много лет Ибрагим Балабан вспоминал этот день так: «Зерно, прикоснувшись к земле, оплодотворяет ее. Лопается зерно, лопается милое. Так и цвет для моих глаз... Сегодня у меня гость, ни на кого не похож. Кисти довольны, краски празднуют. Алая - невеста невестой. Желтая - солнечный свет. Голубая - море. Сегодня у меня гость. Красная поцеловала его щеки. Желтая погладила волосы. Голубая - морем разлилась в глазах. Я рисую портрет - в моих глазах краски... Рост - невысокий. Лицо - улыбчивое. Глаза - голубое море. Волосы - солнечный свет. Удивился гость».
- Работает, ну точно как я, и карандаш так же держит. И насвистывает... - Назым не выдержал, вскочил со скамейки. - Не верю своим глазам, ну-ка посмотрим на портрет!
- Еще не готов.
- Неважно, неважно. Дай-ка сюда...
- Хорошо, держи...
- Похоже! Да, это я.
- Похоже, значит?
- И как еще. Ну точно Назым Хикмет... Есть у тебя еще рисунки?
- Принести? Хочешь посмотреть?
- Ступай принеси!
Не чуя под собой ног, Ибрагим помчался в свою камеру. Схватил толстую книгу по истории - на пустых страницах делал он в ней свои рисунки.
Запыхавшись, примчался в парикмахерскую. Назыма там уже не было. Ибрагим прибежал к нему в камеру:
- Вот, принес.
- Где же рисунки?
- В книге.
Назым, перелистывая книгу, стал смотреть.
- Ты учился живописи?
- Нет.
- Кончал лицей?
- Нет.
- Среднюю школу?
- Нет.
- Начальную?
- Три класса.
- Отчего дальше не учился?
- У нас в деревне только трехклассная школа.
Назым вскочил, заходил по камере.
- А эта книга по истории чья?
- Моя.
- Прочел?
- Прочел.
- Понял?
- Да.
Назым умолк. Продолжая ходить по камере, поглядел через решетки на волю. На небе показалось огромное белое облако - как горы слоеного творога. Ибрагим проследил за его взглядом... Потом перевел глаза на гвоздику в горшке. Потом на книги. Сколько их было в этой камере! Ибрагим никогда не видел столько книг сразу - штук двадцать, не меньше!
Назым зашагал быстрее, словно не было перед ним стен. Но стены были, и, наталкиваясь на них, он поворачивал обратно...
Вот крестьянский парень. Нищий. Убийца. Три класса - не школа. А хочет учиться. Выучился рисовать.
- Где же ты научился рисовать?
- У тебя научился.
- У меня? Как так, я ведь тебя не учил!
- Но мой портрет рисовал?..
- Ну и что?
- Взял кисть и вот так держал ее напротив полотна, напротив меня. Вот так...
- Да, так...
- А потом вот так... И свистел...
Назым обнял Ибрагима, расцеловал его. Ибрагим и сам не понял, отчего на глазах у него выступили слезы. И вдруг стало легко, словно вырвали ноющий больной зуб...
Назым ходил по камере. Ибрагим следил за его шагами... Перед ним был поэт, как Ферхад, прорубивший гору, как легендарный герой Кёроглу, великий человек, и он занимается им, его рисунками... Если б только позвал к себе в подмастерья... Но кто он такой - нищий, темный парень из деревни...
Назым ходил по камере... Чертовски талантливы бывают эти дикие крестьянские дети! Вот один из них, из гениев, заживо погребенных в невежестве и нищете. Помочь ему, но как?.. Легко любить народ, писать о нем оды. Куда трудней любить Ибрагима из деревни Сеч, вот этого самого парикмахерского подмастерья, контрабандиста и убийцу своего земляка... А он ли виноват в том, что он дик, что убил?..
Назым остановился. Ибрагим глядел на него, не спуская глаз. Как глядят на отца, на любимую.
Назым снова обнял его:
- Сын мой!
Они сели друг против друга... Мать Ибрагима была лучшей в деревне мастерицей. Целыми днями, бывало, мог он мальчишкой смотреть, как она вышивает. Долго упрашивал мать, прежде чем она дала ему пяльцы. Его первый орнамент удивил ее: «Тебе бы девкой родиться, сынок!..» Потом в деревенской школе задали нарисовать ишака. Учитель всем показывал его рисунок: «Вот как надо рисовать ишака!..» В одиннадцать лет, как все деревенские дети, Ибрагим пошел работать в поле. Но стоило попасться в руки клочку бумаги, рисовал, что видел, - птицу, волка, тучу, дерево, соху... Если б этот великий человек взял его к себе в подмастерья, если бы только взял...
