Вдруг вдалеке показалась какая-то колонна. Медников увидел ее в то мгновение, когда броневик, объезжая воронку от бомбы, свернул к левой кромке дороги.

Медников насторожился, выпрямился… Это еще что такое? Он высунулся из окна кабины, тревожно вглядываясь вперед, но перед его цистерной, заслоняя дорогу, мерно и спокойно бежал броневик. И Медников даже немного рассердился. В конце концов, он здесь старший и головой отвечает за свою колонну, а зажат в этой чертовой кабине, как в клетке, и некому даже слово сказать, кроме шофера, которому словно дратвой рот зашили. Вот так командир! Не он ведет, а его везут!

Однако через несколько минут Медников понял, что у него нет никаких причин беспокоиться и сердиться. Машины ехали мимо длинной колонны пленных солдат. Пленные брели по дороге нестройной толпой, жалкие, оборванные, полузамерзшие. Медников даже почувствовал к ним некое подобие жалости. «Такой, — подумалось ему, — наверное, была наполеоновская армия при отступлении». В колонне шагало примерно пятьсот солдат, и Медников удивился, что нет конвоя. И вдруг, когда почти все пленные уже прошли, он заметил двух бойцов с винтовками. Замыкая колонну, они спокойно шагали, покуривая и о чем-то беседуя между собой, и, видимо, почти не обращали внимания на тех, кого им приказали вести на сборный пункт.

«Удивительное дело, — подумал Медников, — как меняется психология, когда между людьми нарушаются привычные связи, когда теряется вера в победу. Ведь этим пятистам солдатам ничего не стоит обезоружить двух бойцов, даже убить их, объединиться в отряд и попробовать пробиться к своим. Но сейчас, на чужой земле, обезоруженные, они сразу потеряли веру и стойкость, стали покорны и послушны…»

Так проехали еще километров десять. Теперь цистерны проходили мимо участка, на котором еще недавно шел танковый бой. Мелькали сожженные машины, уже кем-то сброшенные с дороги в кюветы. Безмолвно стояли ярко-желтые с темными разводами вражеские танки. Тут же с сорванными башнями стыли две «тридцатьчетверки».

Уже больше половины пути было пройдено, и Медников стал надеяться, что все обойдется без приключений. Колонна приближалась к хутору, раскинувшемуся на высоком берегу Дона.

И вдруг с околицы по броневику ударило орудие. Снаряд разорвался в стороне, и цистерну, словно крупным градом, осыпало комьями земли. Они разбили ветровое стекло машины, в которой ехал Медников. Один осколок впился ему в щеку. Потекла кровь, но Медников этого даже не почувствовал.

Когда он выскочил из кабины на дорогу, бойцы уже рассыпались по полю в цепь. Лейтенант, весь бледный от возбуждения, кричал кому-то истошным голосом:

— Миномет установите!… Где миномет?

Мимо пробежали два бойца со станковым пулеметом. Броневик открыл огонь из пушки по окраине хутора. Оттуда ответил крупнокалиберный пулемет.

Лейтенант, перебегавший с одной стороны дороги на другую, вдруг обернулся к Медникову и крикнул сердито:

— Товарищ майор! Распорядитесь — пусть цистерны дают задний ход! Отводите их в укрытие! Вон туда — в балку!

Сейчас, когда начался бой, лейтенант действовал так, словно был здесь старшим. Впрочем, ведь Медников никогда еще никем, кроме писарей, не командовал. Слова лейтенанта вывели его из оцепенения, и он побежал вдоль машин, крича шоферам, чтобы они по одной вели цистерны в балочку, видневшуюся в стороне.

А пулемет продолжал бить по дороге как бы с удвоенной силой. Медников осип от крика. Ему казалось, что шоферы удивительно медленно выполняют его приказание. На самом же деле им просто было очень трудно вести цистерны задним ходом, каждое мгновение ожидая пули.

Три машины уже сошли с дороги, а четвертая вдруг замерла, задержав пятую и шестую. Вот чертовщина! Ну что за шляпа этот шофер! Медников бросился к кабине, раскрыл ее, и прямо на него вывалился труп шофера. Медников оттащил его на край дороги. Раздумывать было некогда. Он вскочил в кабину и нажал на стартер, чтобы завести мотор. Он умел водить машину, и теперь это могло здорово пригодиться. Но мотор был поврежден. Ругаясь на чем свет стоит, Медников опять спустился из кабины на дорогу, и вдруг ноги его попали в какую-то жидкость.

Он не сразу понял, что это такое, а когда поднял глаза, то увидел, что цистерна разбита, осколок снаряда разворотил в ней огромную щель, из которой хлещет темная струя горючего.

Медников стащил с головы шапку и попытался заткнуть щель. Но это оказалось невозможно. Щель была так широка, а напор так силен, что шапку моментально вытолкнуло обратно. Надо было спасать другие машины. Но пока он возился с четвертой, пятая и шестая уже благополучно спустились в балку.

Теперь, когда дело было сделано, Медников позволил себе оглянуться по сторонам.

На дороге было пусто. Броневик мелькал вдалеке, между домами хутора. Там суетились какие-то люди. Ветер донес крики, автоматные очереди. Затем все стихло…

Медников стоял посреди дороги один, размышляя о том, что же ему теперь делать. Но тут броневик вынырнул откуда-то из-за дома и помчался по дороге назад, к цистернам.

Не доезжая шагов десяти до Медникова, он остановился. Открылся люк, и командир броневика, плотный человек в черном ребристом шлеме, высунулся оттуда.

— Все в порядке! — крикнул он. — Давайте трогайтесь…

— А сколько их там было? — спросил Медников.

— Да немного! Взвода два! Половина полегла. Остальных мы забрали…

— А у нас потери?

— Двое ранены! Лейтенанта — в грудь!

Вот несчастье! Медников приказал положить труп шофера в машину, чтобы похоронить по возвращении в штаб армии. Развороченную цистерну он решил бросить. Все равно в ней не осталось ни капли горючего.

Лейтенант без кровинки в лице, уже забинтованный санитаром, лежал на лавке в пустой, холодной хате. Тут же был и боец с простреленной левой рукой. Что делать с ранеными? Лейтенант наверняка не перенесет тряской дороги. Да и кто скажет, не ждет ли их колонну на следующем перегоне новая стычка… Оставить раненых здесь? Но ведь это тоже верная смерть!

Медников на цыпочках подошел к лавке и наклонился над раненым лейтенантом.

Тот, очевидно, услышал его шаги или, может быть, почувствовал теплоту дыхания. Веки у него дрогнули, и бескровные губы жалобно, по-детски, скривились.

Медников даже зажмурился от жалости.

— Ну ничего, ничего, голубчик! — сказал он, через силу глотая какой-то жесткий комок, застрявший в горле. — Ты только потерпи, а уж мы все устроим…

Но как и что тут можно было устроить, он решительно не знал.

В это время дверь хаты скрипнула и легонько приотворилась. Порог переступила немолодая женщина в старом ватнике и большом рваном платке. Она вошла робко и, стоя у притолоки, оглядела хату, видимо не решаясь двинуться.

— Входи, входи, хозяйка, — оживился Медников. — Ты кто такая?

— Местная я, — сказала женщина, переступив через порог.

— А это чья хата?

— Моя будет!

— Ваша? Так чего ж вы сюда, как в гости, входите?

— Да ведь тут немцы на постое были. Они всех нас в землянки выгнали… — Женщина помедлила, а потом осторожно спросила: — А вы теперь что — насовсем пришли?

— Насовсем, насовсем, мамаша, — успокоил ее Медников. — Больше уже не уйдем!

Женщина, словно соображая, можно ли ему поверить, пристально и серьезно оглядела его с ног до головы. Ее узловатые пальцы непрерывно теребили край платка, а в глазах было нечто такое, что без всяких слов говорило о безмерной усталости и о простой радости возвращения в свой дом.

Обдумывая только что зародившийся у него в голове план, Медников и сам внимательно присматривался к женщине.

— Вы как будто не казачка, — сказал он. — Говор у вас не тот. А я-то думал, что здесь казаки живут…

— Живут и казаки, — сказала женщина. — А мы из иногородних.

— То-то… А где же весь ваш народ?

— Тоже по домам пошли. А кто с командиром вашим беседует, ну с тем — на машине… Заждались мы…

— А что, разве в этой станице еще не было наших? — спросил Медников.