Марьям ничего не успела ответить. Воровьев шагнул вперед и, нахмурив брови, сделав значительное и серьезное лицо, что-то громко зашептал старшему из солдат, пожилому, усатому, длиннорукому сержанту.

До Марьям донеслось всего несколько слое: «С делегацией рабочей… с самого Урала… Жениха раненого ищет…»

Выражения лиц сразу изменились. На мгновение в избе стало тихо.

Потом краснолицый, которого, видимо, не так-то легко было выбить из седла, просто сказал:

— Я, конечно, извиняюсь. Не знал. Вот мы сейчас затопим, и пущай гражданка греется. — Его тяжелые сапоги загрохотали по ступенькам крыльца. Через несколько минут в печке уже трещали дрова, озаряя красными отблесками заросшие щетиной лица.

Пожилой сержант, который, очевидно, всюду чувствовал себя как дома, заткнул какими-то тряпками щели в дверях и окнах. В пустой кладовке он нашел деревянные козлы, втащил в комнату и положил на них дверцу от поломанного шкафа. Глядя на него, все захотели устроиться поудобнее. Один из солдат залез на чердак и скоро вернулся оттуда с куском пестрого рядна в руках. Накрыл им лежащую в углу охапку пыльной соломы, и получилась постель — лучше не надо!

На полке стоял графин, разрисованный большими красными цветами. Раньше его, наверное, ставили на стол только в торжественных случаях. Сержант воткнул в горлышко графина свечку. Огонек был маленький, он дрожал от каждого движения, но старательно освещал комнату. Прозрачные ручейки воска стекали по стеклу графина и, твердея, закрывали понемногу красные цветы.

Передовая была уже совсем близко — в расстоянии одного перехода.

В эту ночь дальнобойная артиллерия грохотала без умолку. Временами казалось, что на деревню налетел свирепый шквал. И когда рвался ответный снаряд, изба вздрагивала, как от подземного толчка, и пламя свечи начинало трепетать и чадить.

И все-таки солдаты быстро заснули, прижавшись друг к другу, положив рядом автоматы и подсунув под головы вещевые мешки. Только один дневальный сел перед печкой на лавку и стал подбрасывать в топку полешко за полешком.

Марьям не спалось. Она примостилась на другом конце той же лавочки, глядела на бушующий в печке огонь и думала о том, как ей быть дальше. Как исполнить то заветное, давно замысленное — найти Федю и остаться с ним? А мать? Что будет с ней? Как трудно все решать самой. А надо!… Огонь в печи стал замирать. Запас дров кончался. Дневальный лениво поднялся с места и вышел во двор. За окном стояла глухая, холодная ночь без единой звезды. В избе было почти совсем темно.

Марьям вдруг стало нестерпимо грустно и даже, пожалуй, страшно. Нет, все-таки лучше вернуться.

Вдруг в сенях раздались шаги. Вслед за этим кто-то с силой дернул дверь.

— Кто там? — тихо спросил дневальный.

— Хозяин, — ответили из-за двери. — Отворите.

— Какой там хозяин?

— Обыкновенно какой, здешний, — сказал тот же голос. — Открывайте. Смерз совсем.

— Проходи, у нас и так битком набито, — ответил дневальный и подмигнул Марьям. Он, видимо, решил, что кто-то пустился на хитрость, чтобы забраться в теплую избу.

Человек за дверями потоптался немного, и через секунду стук раздался с новой силой.

— Да говорят тебе, хозяин я…

Марьям испугалась, что он разбудит всех, и тихонько сказала:

— Отворите.

Дневальный покачал головой и отодвинул засов.

На самом пороге, закрывая собой чуть не весь пролет двери, стоял большой, широкоплечий человек. От него несло холодом.

— Ишь ты! Не пускает! — зло сказал он. — Это моя изба. Я домой пришел…

Он решительно переступил через порог, закрыл за собой дверь, огляделся и спросил осторожно:

— А вы кто такие будете? На постоянно здесь или как?

В темноте Марьям не видела его, но по тому, как человек быстро и привычно стукнул засовом, как нащупал возле двери гвоздь и повесил на него одежу, поняла, что он долго прожил в этом доме. И ей захотелось как-то успокоить его.

— Что вы! Мы здесь только переночуем, — ответила она, — а утром — дальше!… Кто куда…

Он помолчал немного, потом снова спросил:

— Из моих здесь никого не видели?

— Нет, изба была пустая…

— А там кто — на лежанке?

— Да тоже наши бойцы, — сказал дневальный. — Кому же еще?

Человек, назвавший себя хозяином, кивнул головой и присел около печи, потирая озябшие руки. Несколько минут он молча глядел на огонь, потом поднялся, пошарил за печью и вытащил оттуда кочергу. Он пошуровал в топке, подбросил дров и снова уселся рядом с Марьям. Она искоса поглядывала на него. Кто он? Откуда пришел? Одет в солдатское. Но теперь столько людей ходят в солдатском. Наверное, демобилизованный, наверное, ранен был сильно, вот его и отпустили, как Коломийцева.

Должно быть, о том же думал и дневальный.

— Колхозник? — спросил он, свертывая козью ножку.

— Колхозник.

— А звать как?

— Дикий Петр Петрович…

— Раненый, что ли?

Тот слегка пожал плечами.

— И это бывало…

Ему не сиделось на месте. Свеча уже погасла, и только пламя печи слабо освещало комнату. Он прошелся взад и вперед, поднял опрокинутую табуретку, поставил ее возле окна, там, вероятно, было ее постоянное место, взял в руки графин и ногтем очистил залепивший его воск, подошел к комоду и один за другим выдвинул ящики. При этом котелки, стоявшие на комоде, загромыхали.

— А это вы, товарищи, неладно сделали. Зачем комод портить. Он лаком крыт, поцарапается.

Марьям поспешно составила котелки на пол.

Дойдя до того угла, где спали бойцы, он остановился. Постоял, к чему-то приглядываясь, и потрогал край домотканого покрывала, которым было прикрыто сено.

— Так… Стало быть, Марийка воротилась, — тихо сказал он.

— Кто? — переспросила Марьям.

— Это рядно я дочке дал, когда замуж выходила. Она верст за сорок отсюда жила…

Он махнул рукой и опять подсел к печке.

Втроем, по очереди, они подбрасывали в печь дрова, когда пламя в ней опадало и топка наполнялась золотым жаром. Хозяин негромко говорил о своей семье, о деревне, от которой теперь после бомбежек осталось только несколько одиноких домов, о соседях. Расспрашивал дневального, из каких он мест и давно ли на фронте. Марьям он не задавал никаких вопросов, должно быть, из деликатности.

На рассвете в дверь постучали. В избу вошел молодой боец.

— Дикий, ты чего здесь застрял? — громко сказал он с порога. — Рота скоро уходит. Давай быстрей!

«Вот оно, значит, как», — подумала Марьям.

Солдат молча поднялся, накинул на себя шинель и в последний раз прошелся по своему дому, хозяйской рукой прикасаясь к вещам. Эти вещи были полны для него особого смысла и значения. Он старался найти в них ответ на все возникавшие в его сердце вопросы, пытаясь угадать по ним, как жили здесь без него его близкие, куда угнал их жестокий ветер войны.

Он не вздыхал и не жаловался, хотя потерял все. У него не было больше семьи, и сам он в своем доме был прохожим.

Бойцы по-прежнему крепко спали. Хозяин постоял немного у двери. Потом словно какая-то неожиданная мысль пришла в голову. Он поставил винтовку в угол, взял лопату и вышел из избы. Через минуту он вернулся, неся большой котел картошки. Поставил его в печь, оглянулся, снял со стены выцветшую фотографию, обтер с нее пыль и бережно положил в карман. Потом надел ушанку и накинул на плечи вещевой мешок.

— Если кто из моих придет, а вы еще тут будете, — строго сказал он, поглядев на Марьям, а потом на дневального, — передайте, что я тут был, живой, здоровый… А за картошкой присмотрите, чтобы не сгорела. Ребятам скажете — от хозяина…

Он вышел из избы, и вскоре Марьям увидела в окно, как мимо прошел отряд. В строю среди других бойцов она узнала хозяина. И вдруг решение, которое так долго и так мучительно в ней созревало, сложилось окончательно. Она глубоко и облегченно вздохнула и провела руками по волосам.

Через полчаса бойцы поднялись. Она вместе с ними поела хозяйского угощения — рассыпчатой крупной картошки, простилась, и затем шофер, как обещал, «на рысях» повез ее в штаб армии.