—   Я удивляюсь, товарищи,— запротестовал Опро­киднев.— Какая красота для вас важнее? Красота

На­

тальи Сергеевны, архитектура различных частей ее тела и их подчас весьма прихотливых сочетаний — или под­линно духовная красота нашего современника Эдуарда Фомича Буровина? Если хотите знать,— закричал Оп­рокиднев,— наша мисс должна быть... Или, вернее, наш мисс... Или, еще точнее, наше мисс прежде всего долж­но быть красиво своим трудом! И, если уж хотите знать все до конца, поинтересуйтесь, какое мисс собирается выставить наш основной соперник в районном масштабе, трест «Монтажсистематика»!

—   Какое? — спросил Аабаев.

—   «Монтажсистематика» выставляет в качестве са­мого красивого человека своего коллектива главного инженера товарища Промышлянского. И я не представ­ляю, как будет конкурировать с этой солидной фигурой какая-нибудь там загорелая чертежница Марина, с ее пусть даже ногами, и даже Клементина Стоппер, с ее роскошными натуральными волосами из японского ней­лона. Удивляюсь вашей беззаботности, товарищи!

—   Этого мы не знали,— сказал Курсовкин.— Сейчас я его приведу.

Вскоре он втащил в комнату упирающегося Буровина.

—   Мужики, поймите меня правильно,— умолял Бу­ровин.— У меня принципиально неверные черты лица. Никаких шансов. Только родной институт опозорю. Да посмотрите же на меня объективно!

Все объективно посмотрели на Буровина и вздох­нули.

—   Был бы я таким, как Опрокиднев,— раздраженно заметил Буровин,— тогда другое дело. Посмотрите на него.

Опрокиднев, подбоченившись, стоял в центре ком­наты — сильный, красивый, молодой. Его задорный нос сапожком, его румяные щеки, его чисто промытые уши вызывали в душе образ овощного рынка в урожайный год: лаковые пупырчатые огурчики, розовая картошка, бордовая свекла, крутобокие томаты, прохладные духо­витые охапки укропа... Крепкой природной красотой был красив в эту минуту техник Опрокиднев.

—   Иди, Опрокиднев,—сказал Курсовкин.— Твоя идея, ты и иди. Ждем тебя с победой.

—   Какое могло быть соревнование,— объяснял на следующий день Опрокиднев,— если я даже побриться не успел. А в других организациях кандидатуры еще за месяц были посажены на диету. И потом, возьмите самое мисс, товарища Промышлянского. Ведь он — глав­ный инженер. А я всего-навсего старший техник. До­статочно, что я обошел Синедухина с асфальтобетон­ной фабрики, хоть он и зам. главного технолога, и оттеснил его на третье место. Нет, товарищи, надо было посылать Буровина, тогда имели бы мисс. А если бы меня предварительно повысили хотя бы до старшего инженера, то за Планету не ручаюсь, но мисс Европа-75 трудилась бы среди вас — это говорю вам я, Опрокиднев, крупнейший специалист в этом виде спорта.

Однажды Опрокиднев разочаровался в жизни и ре­шил покончить жизнь самоубийством.

В обеденный перерыв он подошел к профоргу Курсовкину и сказал:

—   Товарищ Курсовкин! Я принял решение уйти из этой жизни. А поскольку сегодня только второе число, прошу вернуть мне взносы, уплаченные мною вчера за текущий месяц.

—   Сегодня я тебе верну, а завтра ты сам вернешь­ся? — спросил Курсовкин.— Что тогда?

—   Товарищ Курсовкин,— сказал Опрокиднев.— Я ухожу туда, откуда не возвращаются.

—   Аабаев! — крикнул Курсовкин,— Ты слышишь? Опрокиднева переманили в «Монтажсистематику».

—   С удовольствием бы ушел вместе с тобой,— за­вистливо сказал Аабаев.

—   Нет, Аабаев,— вздохнул Опрокиднев,—Туда луч­ше уходить по одному.

—   Правильно,— согласился Курсовкин.— А то пани­ка поднимется, и вообще никого не отпустят.

—   Извините,— твердо сказал Опрокиднев,— но мне пора. Прощайте, больше не увидимся.

—   Отчего же? — удивился Курсовкин.— Заходи, всег­да будем рады видеть.

—   Лучше вы ко мне заходите,— уклончиво ответил Опрокиднев и вернулся к себе в отдел.

Там он обошел всех сотрудников и тепло попрощался с ними. В эту скорбную минуту он сумел для каждого найти особенно нежные, чуткие слова. И только с Шараруевой простился молча.

—   Я люблю тебя, Шараруева,— сказал он.— Я лю­бил тебя больше, чем Наталью Сергеевну, Марианну Власьевну и Наказаньеву Е. А., вместе взятых. Давай простимся молча.

В последний раз выдвинул Опрокиднев ящик своего стола, в последний раз вынул оттуда листок бумаги, в последний раз скрутил колпачок с фломастера.

«Заявление,— аккуратно вывел он.— Прошу уволить меня с работы в связи с уходом из жизни по собствен­ному желанию».

Он взял заявление и подошел с ним к начальнику отдела Эдуарду Фомичу Буровину.

—   Можно завизировать и в таком виде,— сказал Эдуард Фомич.— Но, как правило, в таких заявлениях добавляют: «В моей смерти прошу никого не винить».

—   Сейчас допишу,— пообещал Опрокиднев и вернул­ся к своему столу.

«В моей смерти прошу никого не винить»,— написал он. И задумался. Как это никого? Разумеется, это бла­городно: уйти, не потревожив оставшихся. Как говорит­ся, по-английски. А почему я должен уходить по-англий­ски? Разве до сих пор я делал что-нибудь по-английски? Нет, нет и еще раз нет! Я любил по-опрокидневски, работал по-опрокидневски, говорил по-опрокидневски. По-опрокидневски я жил, по-опрокидневски и уйду!

Шуршал ватман, и скрипели грифели, трещали ариф­мометры, позванивали телефоны, а Опрокиднев все сидел над своим заявлением. Он обдумывал список виновных.

—   Человека берут в «Монтажсистематику», а он еще раздумывает,— шептались сотрудники.— Ну и тип!

В пять часов тридцать минут вечера весь отдел друж­но покинул рабочие места и устремился к выходу.

—   Опрокиднев, лапочка,— нежно спросила Наталья Сергеевна,— а вы остаетесь?

—   Нет, я ухожу,— ответил Опрокиднев.— Но, уходя, я хочу погасить свет и хлопнуть дверью.

—   Не упустить тех, кто действительно виноват,— сказал себе Опрокиднев, оставшись один,— а всем ос­тальным простить. Так должен поступить настоящий самоубийца.

За окном густели сумерки, последние звуки растаяли в гулких институтских коридорах, когда Опрокиднев вновь взялся за фломастер.

«В моей смерти,— вывел он,— прошу винить:

1.   Клюева Анатолия, ударившего меня в 1948 году по уху на виду у всей школы. Как я тогда плакал, помню до сих пор.

2.  Людмилу, двоюродную сестру, за признание моих стихотворений периода 1948—1955 годов бездарными. Эту травму я пронес через всю жизнь.

3.   Паропроводы высокого давления за трудную поддаваемость моим расчетам.

4.  Буровина Эдуарда Фомича за неповышение меня в должности.

5.  Шараруеву, как не отвечающую моим настойчи­вым духовным запросам.

6.  Футбольную команду «Спартак», как не оправдав­шую мои надежды.

7.  Продавщицу колбасного отдела в гастрономе № 41 за отсутствие идеалов.

8.  Марионеточное правительство банановой респуб­лики Бавона Терра, как плюнувшее в лицо мировой общественности, в том числе и в мое...»

Так он шел от пункта к пункту, а между тем за окном пронеслась ночь, погасли фонари и заря подняла восточный край небес, наступал зловещий час рассвета, час рождений и смертей, час прозрений и отмщений.

И Опрокиднев задремал; и на хрупком фундаменте сновидений вознесся перед ним сверкающий огнями и битком набитый народом зал городского Дворца спорта. Мстительно дышат темные провалы трибун, мощные про­жекторы заливают арену. Там, на гигантской скамье, тесанной из сосны, с крупными занозами, сидят все ви­новные в его уходе.

Сидит грустный и постаревший Толька Клюев.

Сидит двоюродная сестра Люська.

Сидит Эдуард Фомич Буровин, задумчиво поправляя траурную повязку на рукаве пиджака.

Сидит опухшая от слез Шараруева.

Рядом с ней продавщица нервно крутит пуговицы на своем белом халате — видно, ее взяли прямо из-за при­лавка.

В полном составе, с дублем, с массажистом, с психо­логом, с запасными, со всеми своими потрохами, сидит «Спартак». Сидит, опустив голову на полосатый халат, тренер. Сидят популярные зазнавшиеся хавбеки.