Почему дон Перикито и ему подобные, отвергающие все сейчас, в 1833 году, не обернутся назад или не спросят своих отцов о временах не столь отдаленных, когда в столице был только один киоск с прохладительными напитками на улице Каноса, а утолить жажду можно было только молоком на льду; когда в Испании не существовало иных дорог, кроме как на тот свет; когда не было иных гостиниц, кроме злополучных постоялых дворов для выбившихся из сил путников да гостиниц, которые описаны Моратином в пьесе «Когда девушки говорят «да»,[171] с ломаными стульями и изображением блудного сына на стене; когда на дорогах можно было встретить лишь фургоны да каталонские колымаги; когда орава так называемых «колбасников» и «поляков»[172] гнилыми апельсинами приветствовала драматические таланты, а публика приносила с собой мехи с вином и закуску, чтобы за глотком вина провести время на представлениях буффонных комедий или драм Комельи; когда известностью пользовалась лишь опера о Мальборо (или Мальбруке, как говорят в народе),[173] исполнявшаяся под гитару; когда из всех газет читали лишь «Ежедневный вестник»;[174] когда, наконец…

Но завершим нашу статью, и так слишком длинную. Люди, подобные дону Перикито, конечно не станут вспоминать прошлое, потому что это заставило бы их ограничить свое злословие и назвать чудом те почти внезапные перемены в нашей стране, которые произошли за столь краткий срок.

В заключение разъясним, однако, совершенно четко нашу позицию, хотя людям типа дона Перикито, нас окружающим, это не понравится и не польстит.

Когда мы слушаем иностранца, которому посчастливилось родиться в стране, где преимущества просвещения дали себя знать намного раньше, чем у нас, по причинам, исследовать которые не входит в нашу задачу, ничто нас не удивляет в его устах, если не считать недостатка уважения и даже благодарности, которыми каждый честный человек обязан отплатить за гостеприимство, ему оказываемое. Но когда это презрительное выражение, избранное нами сегодня в качестве объекта нашей сатиры, мы слышим из уст испанцев и в особенности тех, которые ничего, кроме своей страны, не видели и тем не менее ее поносят, тогда нашему негодованию нет пределов.

Вычеркнем же из нашего лексикона это унизительное выражение, в котором наша отчизна упоминается лишь для того, чтобы нанести ей оскорбление; обратим свои взоры в прошлое, сравним его с настоящим и убедимся том, что сейчас мы счастливы. Если же нам доведется когда-нибудь заглянуть вперед и сравнить наше положение с тем, что мы наблюдаем за границей, то пусть это послужит лишь для того, чтобы подготовиться к тому грядущему, которое будет лучше нашего настоящего; пусть это поможет нам вступить в соревнование за прогресс с нашими соседями. Только в этом смысле мы намерены в некоторых наших статьях противопоставлять то хорошее, что есть за пределами Испании, тому плохому, что имеется у нас в стране.

Забудем же, повторяю, это отвратительное выражение, которое способствует лишь тому, что возрастает наше неверие в собственные силы и возможности. Будем более милосердны или более справедливы в отношении своей родины и поверим в плодотворность наших усилий и в возможность нашего счастья. Пусть каждый испанец выполнит свой долг искреннего патриота и, вместо того, чтобы искать оправданий своему бездействию с помощью наводящей уныние фразы «у нас в Испании», пусть каждый приложит все усилия, чтобы добиться наибольших успехов. Тогда и иностранцы не смогут относиться к нашей родине с презрением, которому сейчас мы ничего не можем противопоставить, ибо сами подаем в этом иноземцам постыдный пример.

или Литератор[175]

Genus irritabile valum, [176] – сказал один латинский поэт. Одного этого выражения было бы достаточно для доказательства того, что себялюбие во все времена было первой страстью писателей, если бы только эта неопровержимая истина нуждалась еще в каких-нибудь доказательствах. Чтобы подтвердить это, достаточно бросить беглый взгляд на любого, кто живет в нашей стране литературой. Мы отнюдь не хотим сказать этим, что себялюбие было недостатком, присущим исключительно людям, выделяющимся своим талантом; могу вас заверить, что и обществе вообще нет ничего опаснее общения с людьми, которые ощущают в какой-то мере свое превосходство над себе подобными. Есть ли что-либо более невыносимое, чем разговоры и ужимки красавицы, знающей, что она красива? Поглядите на нее пристально раза три подряд; обратитесь к ней вежливо, с тем расположением и удовольствием, которые с трудом удается скрыть в разговоре с красавицей, – и вот она уже записала вас в свои рыцари Амадео[177] и уже смотрит на вас как на человека, которому она дарует жизнь. О да, она любезна, она образец нежности; но се любезность – это напускное добродушие льва, время от времени дающего почувствовать тяжесть своей лапы; это лишь чистейшее сострадание, которого нас удостаивают.

Перейдем от аристократии красоты к наследственной аристократии. Как любезен сеньор маркиз, как он прост в обращении и доступен! Посмотрите, как он стоит со шляпой в руке среди людей, которые ниже его по положению. По если заглянуть в его душу поглубже, то окажется, что эта непосредственность, эта благожелательность не что иное, как честь, которую он снисходительно оказывает плебею, своего рода милостыня, которую он считает необходимым швырнуть черни. Пусть попробует этот плебей вступить с ним в более тесное соприкосновение, – не пройдет и дня, как истинная цена любезности сеньора маркиза обнаружится, и может случиться, что удар хлыста этого феодала заставит нашего плебея вспомнить, с кем он имеет дело.

Не будем говорить об аристократии денежного мешка, потому что нет более сомнительных прав на аристократизм, чем богатство, которым всякий может обладать. Они основывают свои права на золоте, которым, как мы часто видим, набиты карманы разных людей, и далеко не всегда самых достойных; на деньгах, которые нередко приобретаются грязными способами и которые фортуна раздаривает вслепую своим случайным любимцам.

Таким образом, если уж какое-нибудь самомнение и может быть извинительным, то это – самомнение, опирающееся на аристократизм таланта. И особенно извинительно оно там, где безусловно легче родиться красавицей или красавцем, быть знатного происхождения или приобрести богатство, чем обнаружить блеск таланта, который с самого своего рождения прозябает среди чертополоха, не испытывает ничего, кроме огорчений, и сиротливо ютится в голове своего обладателя, как в тупике. Состояние литературы в нашей стране, а также героизм, который необходим для того, чтобы отдаться не приносящему явных выгод литературному творчеству, – эти обстоятельства делают многих наших литераторов куда более несносными, чем литераторов любой другой страны. Прибавьте еще к этому невежество большинства нашей публики, и вывод будет ясен: литератор у нас – это нечто вроде оракула, который, будучи единственным обладателем тайн и секретов своего ремесла, громогласно и высокопарно вещает свои путаные суждения, взобравшись на треножник, воздвигнутый для него невежеством. Обманщик по природе, он окружает себя показной пышностью и оказывается еще более неуязвимым, чем знаменитый клин римских легионов. Художественная литература, то есть искусство писать, – это особый род занятий, доступный лишь весьма немногим, в то время как он должен был бы составлять крошечную частицу обучения, обязательного для всех. Но если, учитывая все эти беглые замечания, и можно извинить самомнение человека, обладающего талантом (это самомнение является для писателя единственным средством вознаградить себя за все те невзгоды, которым он подвергается), то из этого вовсе не следует, что общество склонно терпеть тех, кто смешон. Между тем дон Тимотео безусловно смешон.